— А, чего там горевать: и этому я всучу чужой костюм! Пока что любого мне удавалось уговорить!..
Засим закройщик снова направился к двери во внутреннее помещение, а я развел руками с каким-то даже умилением. «Вот это да!.. — подумал я. — Вот так красноречие! Вот так софистика!»…
УБИРАЙСЯ ВОН!..
— Значит, так. Я сам — строительный рабочий. Могу сказать, что с 1936 года имею строительное звание штукатур. В настоящий момент работаю по шестому разряду. За 33 года стажа имею 28 благодарностей, 9 почетных грамот, часы и медаль «За доблестный труд». Меня наша инженерша Наташа так и зовет: «доктор штукатурных наук». А как же? И вот, можете себе представить, этот самый «доктор» — то есть, я — полез в драку по собственному желанию — и где? — на своей работе!
Три месяца тому назад присылают к нам одного молодого товарища, который вот-вот окончил строительный техникум, и назначают его десятником: командовать целым взводом рабочих.
И это нам, знаете ли, попался такой гусь лапчатый. Теперь их называют «ни бо, ни чо» — то есть: ни богу свечка, ни черту кочерга. Эдакий барчук пролетарского происхождения. Юный граф с презрением на лице и кудрями на лбу и на затылке, как у дореволюционного дьякона. Штаны у него узкие и мозги у него — узкие. Работать он еще не умеет, но уже не желает. А вскорости поставили ею на ремонт жилого дома. Халтурщику на ремонте вообще раздолье: хочешь — ремонтируй на самом деле, а хочешь — давай одну видимость ремонта… Вот наш Ряжкин, этот десятничек, распорядился кое-как кое-чего кое-где прилепить-приткнуть и командует нам, штукатурам: дескать, мажь, ребята! Я ему еще сказал:
— Это ж, говорю, халтура; если моя старуха на этот ремонт дунет, так он рассыплется, как от атомной бомбы.
А Ряжкин даже глазом не повел. Приказывает: «Мажь и все!» Ну, думаю, обожди, ты у меня запоешь тенором…
Ладно. Теперь приезжает комиссия принимать нашу халтуру. Идут в отремонтированный корпус. Я за ними, хотя меня никто не звал…
Товарищ Ряжкин стоит у входа, аж перегнулся пополам и приветствует начальство:
— Прошу вас, пожалуйте, пожалуйте, прошу вас, прошу… Эп! — это он меня увидел. Но при комиссии ему особенно разоряться неудобно, — так? Значит, он и со мной — за ручку…
А председатель комиссии начинает уже осмотр:
— Ну-ка, ну-ка, как вы освежили этот домишко?..
Но с виду оно — все прилично. И комиссия начинает улыбаться… Один член спрашивает:
— А эта дверь куда ведет?
Я говорю:
— В соседнюю комнату… Вот, пожалуйста…
И легонько берусь за круглую ручку двери… Ручка, безусловно, остается у меня в руке. Я этот фокус удумал еще со вчера. Но на комиссию оно производит красивое впечатление. Председатель многозначительно говорит «Нда»… Десятник Ряжкин несколько зеленеет, но скоро опять делается розовым. Я думаю: «Ты у меня сегодня поработаешь хамелеоном: будешь еще менять цвета на собственной физии!..»
— А как у вас насчет слышимости? — спрашивает председатель.
Я моментально отзываюсь:
— А вы сами попробуйте. Вот я уйду в ту комнату, а вы изволите произнести что-нибудь здесь своим нормальным голосом. — И — шасть за дверь…
Председатель, не повышая тона, солидно задает мне вопрос:
— Вы меня слышите?
Я откликаюсь оттуда:
— А как же? Я даже вас вижу.
Ряжкин теперь бледнеет и чернеет. А комиссия спрашивает:
— Как это так видите?!
— А через щелки. Наблюдайте: я к вам просунул палец… вот — другой… Вот — третий… В общем, я извиняюсь, у меня лично на все щелки пальцев не хватает…
Комиссия начинает смеяться. Товарищ Ряжкин, скорее, плачет. Одна молоденькая архитекторша, чтобы перебить настроение, произносит:
— Как здесь олифой пахнет, — ужас…
Я говорю:
— Олифой? Сейчас откроем окошко, проветрим!
Но я знаю, к а к о е окно надо открывать… Ка-ак я ударил по раме кулаком… Окно раскрывается, но куски рамы вылетают на улицу. И я говорю, словно бы испуганным голосом:
— Батюшки! Как же его теперь закрыть?.. Вот так открыл я окошечко!
Десятник Ряжкин снова меняет цвет кожи. Сперва синеет, потом становится цвета протухшей воблы. А наш управляющий стройконторой — он тоже был в комиссии — спрашивает:
— Интересно, что вот эта стена — капитальная или нет?
Между прочим, эту стену мне приказано было замазывать, что называется, по живому мясу. Она буквально у меня под правилом крошилась. И еще помню: Ряжкин, когда я ему это показал, спустил мне директивочку: «Ладно, ты пока мажь, а потом мы поставим подпорки». И, конечно, никаких подпорок никто не ставил. И потому я небрежной походкой, на глазах у комиссии, подхожу к стене, беру табуретку, которая осталась от маляров, и — бац! — табуреткой… Стена так и рухнула… Пылища пошла; крошка летит градом; люди отворачиваются, трут кулаками глаза, мигают, чихают на разные голоса: «Апчхи!.. Чхи!.. Чхи!.. Эпчхи!!. Чхи-чхи-чхи!..» Потом понемножку проясняются воздух и носоглотки, и сквозь дыру в стене видно голубое небо… двор… соседние корпуса… скверик на улице…