есть! И какая страна! Не то, что этот дурацкий кусок скалы с мохеровыми
овцами!
Казалось, что оскорбление "иноземцев" делает её собственную жизнь каким-то
образом приятнее, – хотя я никак не могла понять, что тут приятного. Мне тоже далеко не все тут было по душе. И у меня больше не было насчет ирландцев иллюзий. Но одни негативные эмоции ничего в этом мире не изменят. Только подорвут твоё собственное здоровье, которое надо беречь для более важных дел.
Я старалась думать о будущем. О том, как рассказать тем, кто этого не знает, и чьи мозги "прочищались " с детства, про то, сколько доброго и хорошего было в нашей советской действительности, – не закрывая глаз на наши недостатки. Как освободить свою нынешнюю страну от колониaльного ига, – не громкими фразами, а повседневными, неброскими на первый взгляд, делами. Как воспитать будущих детей такими, чтобы они захотели и смогли переделать этот мир…
Мама во время вечерних бесед на кухне горячилась и представляла себе – в красках и в лицах, – что бы она сделала с Горбачевым и с Джорджем Бушем, если бы они попали к ней в руки. Или что надо делать иракским партизанам. Но то, чем занималась я, она считала"пустой тратой времени и сил":
– На что ты свои способности разбрасываешь!
На что же их надо "разбрасывать " вместо этого, она ответить не могла…
В памяти у меня всплыли далекие, смутные картинки моего детства: посиделки на
кухне мамы и её друзей, в ходе которых они вели горячие дискуссии на тему
того, что "социализм себя не оправдал"… Чем же именно он не оправдал себя, -
если сегодня те же самые люди так отчаяннo стенают по нему?
Я поняла, что уже не засну, и спустилась на кухню. Был пятый час. Мама не спала – и, к моему удивлению, сидела на кухне, обняв стакан с красным вином. Она тихо подпевала магнитофону, воинственно вскидывая в воздух свой небольшой кулачок при каждой строчке: "Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…"
– Какой товарищ Сталин, мама? Почти пять часов утра на дворе- пробормотала
я, наливая себе стакан воды.
Товарищ Сталин? М-да… Как меняется человек…. Я вспомнила, как мама устроила мне истерику на прошлый Новый год, когда не могла найти в эфире российское радио, – ибо ей хотелось услышать новогоднее обращение президента Путина к народу: "Ты ничего не понимаешь, это – голос Родины!."
– Ты забыла, какой сегодня день?
– Какой?
– День Ракетных войск и Артиллерии! Мой профессиональный праздник!- и мама затянула: – Артиллеристы, Сталин дал приказ….
– Можно же днём отметить. Не обязательно ночью.
– А что ты понимаешь вообще? Твоё поколение ничего не создало. Вы только
проживаете то, что создали мы!- мама ударила себя кулаком в грудь. – Я- не чета тебе! Мы так работали…
– Бабушки с дедушками работали ещё больше, чем вы. А вам в конце 80-х, когдамы были ещё почти детьми и ничего не решали в обществе, захотелось перемен…Разве не вы слушали Би-Би-Си и вострогались тем, как там здорово на Западе? Разве не вашими героями были Сахаров, Eльцин и Афанасьев? Разве Березовский – человек не вашего поколения? И разве не вы сегодня пьете и в отчаянии живете прошлым, – вместо того, чтобы взять себя в руки и посмотреть, как мы можем изменить будущее? – не повышая голоса, спросила я, тут же жалея, что это делаю, ибо это был разговор, ведущий в никуда.
– Это вы, а не мы бежали из страны! Впрочем, ты- казачье отродье, пошла в папу; у них никогда не было патриотизма, как у настоящих русских! Вы как собаки безродные -вам везде как дома!
– Мы бежали из страны, которую вы развалили. Потому что в ней стало невозможно жить. Но- для того, чтобы вернуться. Мы не поставили на ней крест, – ответила я.
Все это я уже слышала, и не один раз. По-честному, и мое, и мамино поколение одинаково были виноваты в том, что произошло с нашей страной. Только она бы этого никогда не признала. Началось обычное переливание из пустого в порожнее. Хотя только вчера мама нападала не на казаков, а на евреев, заявляя одновременно , что "вообще нет такого народа – русского; все мы- евреи, если разобраться" и тут же – когда по телевизору начинались показывать здешних юнионистов, у многих из которых и вправду были семитские лица, – "Bот куда они забрались! Вот как здорово наши казаки их прогнали!"..
Сердце у меня защемило с новой силой. Передо мной сидела умная, образованная, сильная когда-то женщина, которая больше сильной не была, но ужасно боялась в этом признаться даже самому близкому человеку, – и вместо этого нападала на него и на всех, подобно маленькой болонке, тявкающей на улице на случайных прохожих, чтобы не казаться им и себе самой такой маленькой. В то время как в её собственный дом с заднего хода пробирались воры… Причем она сама вряд ли отдавала себе отчет в том, почему она так поступает. Наверно, она просто сломалась под грузом всего, что обрушилось на нас за последнее десятилетие.
– А помнишь, как мы жили? Нет, ты не можешь этого помнить! Ваше поколение
этого уже не застало. Моё поколение было самым счастливым – и мама уткнулась в стол и заплакала. Но лишь для того, чтобы через секунду снова вскочить со стула и начать весь свой обычный набор полных змеиного яда оскорблений в адрес всех: меня, Кирана, ирландцев, англичан, казаков, евреев, соседских собак и кошек, масонов, деревенского быдла, торгашей, бывших коллег и не родившихся ещё внуков…
Чужую боль можно и хочется взять на себя, чужие фрустрации – нет.
– Снявши голову, по волосам не плачут.. – только и смогла ответить ей я.
За окном начинало светать. Вставал новый день, – вместе со своими проблемами, от которых не было смысла уходить ни в прошлое, ни в жалость к самим себе. Надо было просто засучивать рукава – и браться за них, не думая ни на секунду о том, как это трудно; словно корчевать пни многовековых деревьeв…
***
…Тогда, 6 лет назад, мне тоже казалось, что все уже так плохо, что хуже и быть не может. Что если «после радости- неприятности по теории вероятности», то должно же быть и наоборот. Не может же весь этот кошмар длиться вечно. И после каждого нового удара судьбы: от похищения Лизы (это голландский суд может не считать его таковым, а для меня это было и остается именно похищением!) до суда, до неизвестности, до прохождения через жернова опекунских органов, до эмоционального шантажа, которому меня подверг Сонни после этого, до того, как он выставил нас из дома, до того, как мы оказались в мужеубежище – каждый раз я ожидала, что это уже последняя стадия наших испытаний, и что теперь может и даже должно стать только легче. Но каждый раз оказывалось, что бывает еще и хуже…
Когда «скорая» увозила нас с Лизой той сентябрьской ночью, я тоже была уверена, что хуже уже быть не может. Я была абсолютно уверена, что наступил надир. Что через пару дней в больнице ее поставят на ноги, и мы с ней вернемся в наш голландский гадюшник и будем продолжать ждать суда. Я понятия не имела, что наши испытания только еще начинаются, и что с этого момента наша с Лизой жизнь никогда уже не будет прежней.
В машине на Лизу надели кислородную маску. Ее лицо стало спокойным, а длинные кудри разметались по подушке. Когда мы добрались до больницы, нас с ней сразу же забрали в реанимацию.
В реанимации Лиза провела два дня. Я не отходила от нее ни на шаг и пыталась понять по подключенным к ней мониторам, что с ней происходит. Никто ничего не объяснял мне, хотя все были очень вежливы со мной и внимательны. И даже разрешили мне остаться с нею в больнице и отвели мне какую-то незанятую комнатушку для того, чтобы поспать. К вечеру первого дня я свалилась там от усталости как сноп. А Лиза все не просыпалась- даже после того, как я проснулась через несколько часов. Лицо у нее было по-прежнему мирное, и она глубоко дышала. У нее брали разные анализы, но пока так и не было ясно, что же это такое с ней произошло.
Я списала то, что она все спит, на те лекарства, которые ей дали. Да и так, она же не спала всю ночь! Пусть себе отдыхает,бедняжка. Мне сказали, что пока я спала, у нее был еще один приступ, похожий на первый, и что ей добавили дозу. Сказали, правда, как-то скомканно, словно вообще-то не хотели ставить меня в известность. Я не видела сама, как это происходило, и не знаю поэтому, задыхалась Лиза снова или нет.