В марте 53-го года Сталин заболел. Мы с нетерпением ждали сводки о состоянии его здоровья, которые передавали по радио регулярно – и взрослые, и дети приникали к приемнику. И вдруг он умер! Я в тот год пошла в школу и помню, несколько лет после этого 21 января и 5 марта на пионерских галстуках и флагах были черные траурные полоски. Кстати, у нас в городе никогда не было ни одного памятника Сталину- вот тебе и культ. А памятник царю Петру Первому даже во время войны изо всех сил старались сохранить. Вот тебе и «диктатура»! А сейчас у памятников по частям крадут все, что могут – на металлолом. Вот тебе и «демократия»!
– Вы знаете, Надежда Ильинична, – сказал Ри Ран, который все это время со вниманием слушал маму, почтительно затушив сигарету. – Ваши слова меня очень затронули по живому. Многие советские книги и фильмы оставили нестираемые воспоминания в душе корейского народа. Даже сегодня наш корейский народ любит смотреть советские фильмы, сберегая в своем сердце те славные дни, когда социализм занимал большую часть земного шара. И все те личные чувства, которые Вы сохранили в адрес Советского Союза равнозначно драгоценны и разделяются не только мною, но и всеми прогрессивными силами человечества. Вы не обижайтесь, но мне все еще трудно осознать, как такая катастрофа могла произойти с таким великим народом, который победил нацизм и держал в страхе Соединенные Штаты на протяжении нескольких десятилетий. Ведь хорошо известно, что единственный язык, который понимают империалисты – это язык силы, и в конечном итоге им ничего не останется, кроме как покориться воле всего человечества. Сегодня капиталистический мир уже дрожит оттого, чтобы пережить свой фатальный кризис. Мир не принадлежит им, и решающая победа не будет за капиталистами и империалистами, я в этом уверен.
Эту свою речь он выдал на одном дыхании, и лицо у него при этом было честное, открытое, уверенное. Было видно, что он не притворяется, говорит все это не от страха и не от желания кому-то угодить или сделать карьеру. Что это именно то, что у него на сердце. То, что возможно, звучало бы несколько натянутым в устах позднего советского человека (и поэтому в СССР даже я, которая не раздумывая уже тогда бы подписалась бы под каждым словом Ри Рана обеими руками, в то время сама так говорить все-таки постеснялась бы – побоялась бы, что сочтут меня притворяющейся, не поверят мне собеседники без обычной тогда уже в наших повседневных разговорах легкой иронии, которая к концу 80-х помимо воли таких как я, вырвалась в русло мерзопакостного, дебильного ерничания и издевательств над всем и всеми, кто сохранил еще чистоту души и веру в идеалы), в устах Ри Рана звучало совершенно естественно – именно словно само дыхание. И как раз это не переставало меня в корейцах КНДР так радостно поражать. Я вспомнила Анечку Боброву и себя; когда нам было по 20: то, каким смешным казалось нам, двум упитанным избалованным советским девицам, не нуждавшимся в своих жизнях никогда и ни в чем существенном то; что «с сегодняшнего дня каждый житель Пхеньяна будет есть по одному яйцу в день» – хотя мы не представляли себе тогда ни уровня развития этой страны до того, как она встала на путь социализма, ни того, как бедствовали здесь люди, ни масштабов разрушительной войны 1950-53 годов…. И мне стало стыдно, так стыдно; что просто захотелось умолять Ри Рана о прощении – хотя он этой некрасивой истории вовсе не знал.
На улице уже совсем сгустились сумерки.
– Ну, мне пора… – со вздохом сказал Ри Ран и начал собираться. – Хорошо с вами, товарищи женщины, но еще ждут меня дома дела.
Мама понесла на кухню пустые чашки – она весь вечер учила Ри Рана чаевничать так, как это умеют только в моем родном городе. «Водохлебы мы,» – любила говаривать моя тетя Женя, наливая себе двенадцатую чашку чая за вечер. А еще она называла нас, коренных горожан, казюками – потому что когда-то наши предки-оружейники были казенными рабочими…
Я нерешительно посмотрела на Ри Рана.
– А может быть, останешься? Места у нас тут теперь много, а на улице уже темно… Как ты будешь добираться?
– А чего же тут добираться? – удивился Ри Ран. – Перешел через мост, а потом по короткой дороге, парком. Фонарик у меня с собой есть.
– Поздно все-таки, мало ли чего…
– Женя, ты забыла где мы? Это же тебе не Амстердам. В парке сейчас народу еще полно. Гуляют, занимаются спортом. Хочешь, пойдем вместе, а потом я тебя обратно до дома провожу?
Пройтись с Ри Раном по вечернему парку! Естественно, эта идея пришлась мне по душе, но тут как на грех вмешалась мама. Мамы, они такие – для них ты уже чуть ли не на пятом десятке жизни все равно остаешься ребенком.
– Да ну, Женя, поздно же уже. Да и товарищ наверняка за день устал. Завтра увидитесь.
– Конечно, увидимся, Женя! Я и забыл, какой у тебя сегодня был напряженный день – чурбан я эдакий!- подхватил Ри Ран, – Завтра суббота. После школы я обещал Хян Чжин и Ген Ок покатать их на лодке по реке, а потом придем к вам всей своей семейной бригадой, будем вас учить делать рисовые хлебцы. У вас молоток есть или с собой приносить?
– Наверно, нету, – еще более смущенно сказала я, – Во всяком случае, такого, который нужен для хлебцев. Я на картине видела.
– Ладно, принесем. А потом еще и караоке устроим.
– О, это у нас по маминой части! Голоса у нее нет, но петь она обожает. А еще она когда-то на практике работала на баянной фабрике. Один раз сидит, нажимает себе на клавиши и поет: «На твою ли на приятну красоту, на твое ли да на белое лицо…»…
– … Поднимаю голову – а надо мной стоит высоченный такой африканец! И очень серьезно на меня смотрит -перебила меня мама, – Их привели к нам на фабрику на экскурсию!
– А еще с ними проходили практику два азербайджанца и армянин по имени Аристоник. Мамина подруга Катя пообедала вместе с Аристоником в фабричной столовке, а азербайджанцы говорят: «Мы с вашим Катем больше не разговариваем. Она сидела за одним столом с этим грязным армяшком Аристоником». Так мама с девчатами на них как напустились! «Ишь какие чистенькие нашлись! А ну-ка, берите свои слова обратно!»
– А один раз мой брат, Женин дядя был после института призван на военные сборы. Их в армию тогда не забирали, у них в институте военкафедра была, а после окончания института забирали на сборы и сразу давали офицерское звание. И вот стоит наш новоиспеченный офицер, ему надо команду дать взводу, а у него нужное слово вылетело из головы,и все тебе. Хоть плачь! Стоял он, стоял, смотрел на солдат – ну, надо же что-то говорить… Они уже перешептываются. Думал он, думал, да как гаркнет на них: «Па-а-а-шли! »
– А как-то я до смерти перепугала маму: ждала ее после работы в заводских проходных, а пришла слишком рано и от скуки начала считать, сколько кнопочек в кабинках с пропусками – там такие кабинки были, и каждый рабочий когда входил на завод, нажимал кнопочку, выскакивал его пропуск, он показывал его на проходной и шел на рабочее место – так вот, я начала считать ряды этих кнопочек и умножать в уме, и к тому времени, когда мама наконец вышла, я так спокойненько ей говорю (довольная своими математическими способностями): « У вас на заводе работает около 10.000 человек». Вижу, она в лице переменилась: «Ты откуда знаешь? Кто тебе сказал? Это секретная информация!»
Ри Ран расхохотался. И воспоминания о советской жизни- милые, славные, домашние воспоминания о разных небольших запомнившихся нам случаях, из которых, собственно, и состояла наша тогдашняя жизнь – вдруг так и хлынули из нас непрерывным потоком. Мне вспоминались такие вещи, которые я, казалось, уже забыла напрочь. Все те вещи, о которых я предпочитала не вспоминать не потому, что воспоминания эти были тягостны, а напротив, потому, что после них тягостно было возвращаться в сегодняшнюю действительность. Из каких укромных уголков памяти, почему вдруг выбрались они снова на свет? Наверно, потому, что рядом с нами наконец-то был человек, который мог понять их и оценить. Которому не надо было растолковывать, что такое ветеран труда, переходящий вымпел передовика производства и рабочая династия.