К тому времени, когда Ри Ран наконец-таки собрался домой, на небе уже сияла яркая, огромная, почти оранжевая луна.
– Посмотри на небо, Женя, – сказал Ри Ран, взяв на прощание обе мои ладони в свои -и загадай желание. Только не говори мне, какое.
– Ну конечно, не скажу! Даже и не рассчитывай!
И я загадала… нет, не расскажу даже вам!
Прощаясь с мамой, Ри Ран галантно, по-восточному ей поклонился
– Ожидаю, что Вы будете здоровы и проведете в моей стране радостные дни.
А когда Ри Ран ушел, мама долго смотрела ему вслед, а потом с одобрительным удивлением сказала мне:
– Ты где его такого нашла?
****
… На следующий день мама настояла-таки на том, чтобы ее свозили на местный рынок.
– К нам же придут гости, и надо их чем-то угощать!
Есть у нее такая маленькая несоветская слабость. Для меня с самого детства хождение на базар было хуже любого наказания – я просто ненавидела туда ходить. Я всегда относилась к базару как к месту злачному. Я ничего не имела против базарных товаров – свежих, не от перекупщика овощей и фруктов чуть ли не со всех концов страны (недаром рынок назывался колхозным, люди везли туда на продажу лично ими выращенное), местных меда, сметаны, молока, творога и мяса, вязаных варежек, валенок и шапок. Просто мне неприятно было смотреть на кучку собравшихся там мещан, для которых эти воскресные визиты туда были чуть ли не смыслом жизни. Я не только не получаю никакого удовольствия от процесса именуемого «торговаться» – я терпеть его не могу. Если мне называют цену, или плачу ее сразу, или, если мне кажется, что это дорого, то просто ухожу к другому продавцу.
А еще это было место, где на радость этим самым мещанам реализовывалась продукция нашей теневой экономики – все эти маечки с аляповатыми, пошловатыми портретами поп-здезд, сумки с их фотографиями и просто сами фотографии (большое черно-белое фото Бобби, переснятое с цветной вкладки в подростковый немецкий журнал – увеличенное и отглянцеванное – стоило рубль. 5 буханок хлеба, грубо говоря.) Мама, конечно, покупала мне его, но ощущение от этой части базара у меня все равно было препротивное – что я имею дело с людьми, которые занимаются чем-то незаконным и наживаются фактически не пошевелив и пальцем. Какие уж тут трудовые доходы! Я брезговала ими так же, как и фарцовщиками.
Иногда мещане наши покупали фото какой-нибудь звезды, даже фактически и не зная толком, а кто это – только за одно то, что она «выглядит по-западному». Порнографии или эротики (хрен редьки не слаще!), правда, в открытую не водилось. Были на некоторых сумках слегка пикантные фото каких-нибудь польских красоток, и мы от души смеялись, видя как та или иная бабуля в панамке нагружает такую сумку рыночной картошкой с верхом, и как безобразно растягиваются от этого красоткины формы. В своих сумках с «Бони М» я не носила ничего – они лежали у меня на шкафу для коллекции. Иногда я доставала их, рассматривала фотографии и клала их обратно.
…Интересно, изменилось ли бы что-нибудь в истории нашей страны, если бы мы тогда не стали покупать у них всю эту в общем-то совсем не нужную для жизни ерунду – и не создали бы им таким образом «стартового капитала»?…
Торговля вообще была в СССР занятием почти презираемым. Для людей, которые больше ни на что не способны и которых мы лишь терпели как необходимое зло, со всеми их выкрутасами, вроде хамства, обвешивания и обсчитывания. Даже какого-нибудь завбазой считали важной персоной только все те же мещане, которых мы брезгливо называли «вещичниками», да профессиональные парторги и комсорги вроде Лидиного Власа, для которых партия была всего лишь только кормушкой. В продавщицы шли, как правило, неисправимые троечницы. У меня была только одна неплохо учившаяся одноклассница, которая пошла работать в ту сферу – и она почти сразу стала чуть ли не директором рынка.
Все понимали посредническую, вспомогательную функцию торговли по сравнению с ролью производителя – и советское государство совершенно справедливо просто никогда бы не позволило торгашам, как мы их называли, делать такие накрутки на цены, которыми они нас грабят сегодня. Именно поэтому они и решили его уничтожить.
Союз торгашей с партийными функционерами, которым не терпелось прибрать к своим рукам то, что им не принадлежало, и погубил нашу страну. Все мы видели, что этот союз складывается, и что это ни к чему хорошему в перспективе не приведет. Я иногда задавала себе вопрос, а что будет, когда количественные изменения в нашем обществе начнут перерастать в качественные. Но никто и представить себе не мог, что все это произойдет настолько в историческом масштабе быстро. Буквально на наших глазах – и без малейшей серьезной попытки кого-нибудь этому противостоять….
И поэтому мне вовсе не хотелось видеть корейский базар. Я боялась, что он напомнит мне все это. Для меня базар был и остается необходимым злом, которое надо держать под контролем. И с которым надо ухо держать востро.
Чжон Ок попросила нас там не фотографировать. Это было единственное место в Корее, где она нас об этом попросила. К слову говоря, когда я увидела-таки этот базар, я не сразу поняла, почему.
Пхеньянский рынок был полон товарами – и покупающими их людьми, и выглядел намного чище и опрятнее большинства базаров российских. Корейским предприятиям разрешается продавать там продукцию, произведенную сверх плана. Но много и китайских товаров, примерно того же ассортимента, что в России. Открывается этот рынок, кстати, ближе к вечеру – чтобы не отрывать людей от работы. И, по-моему, совершенно правильно! Это у нас людей уже стало не от чего отрывать…..
Потом уже я поняла, что попросили нас не фотографировать не потому, как выглядел базар, а потому, что буржуазные писаки приделают к этим форографиям, если они попадут им в руки, свои собственные, антикорейские комментарии, как они обычно это делают. Если они даже к фотографиям работающих в поле целые сказки сочиняют, то можно представить себе, каким кладом для их сочинительства окажутся фотографии места, связанного с товарно-денежными отношениями!
Я ходила по забитым товарами и покупателями рядам и мысленно считала овец. Не для того, чтобы заснуть, а для того, чтобы эту пытку выдержать и не сказать никому ничего резкого. Включая маму. Но она не обращала на мои душевные страдания внимания и купила себе что она там собиралась.
Зато вечер выдался на славу. Мы вдоволь настучались деревянным молотом по рисовому тесту, наелись маминых пирогов и Ри Ранового синсолло, вдоволь напелись и даже натанцевались. Танцевали, собственно говоря, не мы, а только Хян Чжин и Ген Ок. Они привели маму в совершенный восторг:
– Какие куколки!
На этот раз нам удалось-таки их уговорить, и все трое они заночевали у нас.
Ри Ран остался на кухне и долго не спал. Когда я проснулась посреди ночи и зашла туда , чтобы выпить водички, он все еще сидел там, склонившись над книгой. На носу у него были тонкие очки, делавшие его умное одухотоворенное лицо еще более привлекательным. Книга, наверно, была очень интересная: его тонкие брови то поднимались, то хмурились, а периодически на губах его появлялась улыбка. Он был невыразимо хорош . Я даже зажмурилась: неужели мне действительно выпадет такое счастье – провести вместе с этим человеком остаток моей жизни?
– Что это ты читаешь с таким интересом? – поинтересовалась я.
– Роман. Называется «Всегда облачное небо». Захватывающая вещь. Знаю, что утром надо вставать, а не могу оторваться. Жалко, что у меня он есть только на корейском. Но ничего… Вот подожди, Женя, выучишь корейский и тогда… Сама увидишь, насколько лучше ты станешь нас понимать. Просто удивишься.
– Этого-то я и хочу – научиться лучше понимать вас.
Я немного помялась, не зная, как начать разговор. И, конечно, начала его с того, что сморозила глупость.