— Вы понимаете, что вы говорите! — взвилась Валентина, — выходит, Новодворская хвалит Игнатия за то, что он принципиально не стал встречаться с нынешним президентом, у которого служит сейчас советником?!
— Ну получается, что так, — обескуражено ответила Хрюкова.
— Ну нет уж! Никакой Новодворской! Отменяем Новодворскую!
— Да ее, собственно, пока никто не приглашал в передачу…
— Вот и не приглашайте. А откуда вы взяли этот текст? — Ну он был где-то опубликован, потому что висит на сайте «Демократического союза» среди публикаций.
— А нельзя его оттуда, из сайта то есть, как-то убрать? — Вы шутите. Если только сам сайт закрыть… Но это вряд ли вам под силу.
— А какой у сайта адрес? — Очень простой: дэ-эс точка ру.
— Ладно, попробуем что-нибудь сделать. «Ничего себе», — подумала Хрюкова. Валентина минуту поразмышляла, погрызла ногти и решила двигаться дальше: — Ладно, вы еще подумайте насчет правозащитника. Только согласуйте со мной.
— Хорошо, — кротко согласилась редакторша, привыкшая за долгие годы общения с писательской средой, что в основном за классиков все решения принимают их жены.
— С коллегами по перу проще. Нам уже звонил один писатель, он профессор Литинститута… как его… забыла фамилию… может, вы вспомните… говорит, друг с юных лет, соратник…
— Перекемчук?
— Точно!
— Его нельзя! Он травил Солженицына. Мы, конечно, общаемся, куда денешься, но в юбилейной передаче лучше дистанцироваться от него… Пишите список: Ахмадулина, Искандер, Вознесенский, Евтушенко…
— Мощно. Вы уверены, они все согласятся?
— Вне всякого сомнения! Я поработаю с каждым.
— Записала. Кто еще?
— Я думаю, этих хватит. Теперь надо подумать, кто от власти… Сделайте так: пусть ваше руководство напишет письмо в администрацию президента, на имя Кузьмы Кузьмича… нет, не ему… на имя главы администрации Мишина, а он уж сам решит, кого выделить. Нет, лучше все-таки Кузьме Кузьмичу. Так будет правильнее. Вы знаете, он в Игнатии души не чает. Кстати, там же, в письме этом, может содержаться и просьба, чтоб президент в той или иной форме высказался о юбиляре. Почему нет? Все равно ж он ему орден будет вручать, это уже решено практически.
— Записала. А давайте подумаем, где мы будем снимать Игнатия Алексеевича?
— В смысле?
— Ну, может, вывезем в лес, пусть походит в раздумье среди русских березок. Или, может, раскинется под кряжистым дубом, глядя на проплывающие облака…
— Не фантазируйте. Здесь и снимайте.
— Прямо в квартире? Это не очень интересно.
— Интересно. Тем более что справа буду сидеть я, а слева его дочь Маша.
— Это его единственная дочь? — Единственная. То есть нет. То есть да. Неважно. Мы будем сидеть по обе стороны от него и принимать участие в общем непринужденном разговоре.
— Ну, такую сцену, конечно, можно предусмотреть, но у нас же документальный фильм предполагается, а не передача «Пока все дома».
— Я настаиваю, чтобы мы с Машкой были все время в кадре.
— Ладно, не буду спорить. У нас еще есть режиссер, Виолетта, она опытная, я думаю, она скажет свое веское слово.
— Считайте, что веское слово уже сказано. И Игнатий Алексеевич меня поддержит, это обязательное условие съемки. Писатель в кругу семьи.
— Как-то это не очень…
— Не будем это обсуждать.
— Ну хорошо. Давайте заглянем в его детство. Где он родился?
— Это неважно.
— В смысле?
— Он детдомовец.
— Ну, наверно, детдом сохранился…
— Сгорел.
— Одноклассники же есть…
— Нету. Все растерялись по просторам родины.
— Студенческие годы?
— Студенческие годы: это Евтушенко и Ахмадулина. Литинститут.
— Да, хорошо, я их записала.
— А что потом? — Потом неинтересно.
— Почему? — Работал в газете, писал о Сибири.
— Ну может, сибирские друзья? — Нету. Все умерли, кроме Евтушенко. Они особенно подружились на Братской ГЭС. Но про Братскую ГЭС не надо.
— Почему? — Неактуально. Получается, что он воспевал стройки коммунизма.
— А вот Евтушенко не стесняется, что воспевал эти стройки. Мы на днях его снимали.
— Евтушенко вообще ничего не стесняется, а мы с Игнатием не хотим. Проехали.
— Так с чего начинать? — Начинайте с нашего знакомства в Дубултах. В Прибалтике.
— Но позвольте, Игнатию Алексеевичу, если я правильно сосчитала, тогда было уже больше пятидесяти лет. Неужели же мы полвека выкинем из его жизни? — Выкидывайте смело. Скажите только, что он детдомовец, много страдал в детстве, много работал, учился и дружил с нынешними классиками литературы, причем отметьте — был их лучшим другом, а не просто так. И, наконец, встретил свое тихое семейное счастье. В лице нас с Машкой. И дальше мы выдвигаемся на первый план и рассказываем о нем столько, что у вас хватит на три передачи. Редакторша Хрюкова вздохнула и закрыла свой блокнот. Все ясно: здесь все под железным контролем жёписа. Часто встречающийся клинический случай. Ничего не поделаешь. Придется считаться с мадам Присядкиной. Они раскланялись. «Даже чаю не предложила», — отметила про себя телевизионная дама, выходя из подъезда. И тут увидела, что прямо ей навстречу движется сам Присядкин, только что выгрузившийся из черной машины. Какая удача!
— Игнатий Алексеевич! — защебетала она. — Я с телевидения, мы с вами должны поговорить о телевизионном фильме, который будет снимать канал «Культура» специально к вашему юбилею. Присядкин не высказал ровным счетом никаких эмоций.
— Вы уже говорили с Валентиной? — хмуро спросил он.
— Говорила, конечно. Но теперь мне хотелось бы обсудить некоторые вещи с вами.
— Извините, я занят, я чудовищно занят на государственной службе. Думаю, достаточно, что вы поговорили с Валей. Она все в лучшем виде вам организует. До свиданья. И Присядкин с чрезвычайно отрешенным видом засеменил к подъезду. «Был бы он на две головы повыше, — оценивающе проводила его взглядом Хрюкова, — был бы вылитый академик Лихачев». Академика Лихачева ей тоже приходилось снимать. Едва он вошел в квартиру, Валентина подозрительно поинтересовалась: — О чем это ты там беседовал с телевизионной дамой? Я видела в окно.
— Всего лишь перевел стрелки на тебя. Сказал, что по поводу съемок все нужно обсуждать только с тобой.
— Честно? Молодец. Должна сказать, что утром приходили твои чеченские поклонники, я была вынуждена сдать их в милицию, потому что они были агрессивны.
— Сколько же их было?
— Один, — честно призналась Валентина.
— Протокол будет, что он угрожал? — проявил неожиданную свежесть ума Игнатий. — Нам ведь нужен протокол.
— Надо поговорить с участковым. Думаю, организуем. — Валентина поразмышляла минуту и с сомнением в голосе продолжила: — Но это не очень впишется в образ борца за права человека. Борец отослал в милицию народного ходока.
— Это не я отослал, а ты, — поправил ее Присядкин.
— Да, пожалуй, еще крепко подумать надо: раздуть дело или об этом инциденте поскорее забыть, — продолжала размышлять вслух Валентина.
— Идеально было бы, чтоб ты помогал этому человеку, а тебя бы власть за это по рукам била.
— Меня они уже и так бьют по рукам. Хотя я никому не помогаю.
— А лучше б помог кому-нибудь. Тогда было б что снять в фильме. Человек рассказал бы, какой ты отзывчивый, пустил бы слезу. А так мы сейчас с редакторшей с трудом составили список, кто б о тебе доброе слово сказал.
— Сама скажи доброе слово. И слезу пусти, не забудь.
— Я-то скажу, не беспокойся. Это как раз предусмотрено.
— Так что за чеченец-то приходил?
— А черт его знает. Я сделала все, чтоб он забыл сюда дорогу.
— Ужин готов?
— Момент, сейчас будет.
— Как же я устал, просто вымотался. Опять ни одна собака мной не поинтересовалась на службе. Я как в вакууме, — пожаловался Игнатий, по понятным причинам решивший не рассказывать Валентине о взволновавшем его визите Люськи Дитятевой.
— Ничего, водочки выпьешь, расслабишься… За ужином обсудим одно важное дело.
— Валяй сейчас обсуждай. Порти настроение немедленно. А за ужином, когда ты заткнешься, я буду его себе поднимать «Абсолютом».
— Видишь ли, Игнатий, я просто хотела поговорить с тобой о завещании.
— Каком завещании?
— Твоем завещании.
— Я не писал никакого завещания.
— Вот именно. Я считаю, что его пора написать. Я кое-что набросала. Так, знаешь, пока предварительно.