— Всё! — закричала режиссерша. — Всем спасибо. Мы закончили. Сворачиваемся.
— Как сворачиваемся? — разочарованно спросила Валентина, — Мы еще очень много планировали вам рассказать.
— Передача не резиновая, — вновь из доброго следователя превратилась в злого Виолетта. — У нас уже отснято огромное количество материала с другими участниками фильма. Когда вы увидите передачу, вам понравится, не сомневаюсь.
— А я, честно говоря, сомневаюсь, — твердо заявила Валентина. — Когда мы сможем увидеть отснятый материал? Хрюкова сочла, что настала пора вмешаться. Она ждала этого вопроса, но решила, что в данной ситуации лучше нагло соврать: — Я обязательно вам позвоню, и вы все увидите и сможете высказать свое мнение. Ваше мнение будет решающим, — заверила она Валентину. Режиссерша закатила глаза. «Через мой труп» — подумала она. Когда за съемочной группой закрылась дверь, Маша тут же устроила разбор полетов. Она сказала родителям:
— Какие же вы все-таки козлы. Еще раз доказали. Сю-сю и сю-сю. А где борьба за гражданские свободы? Где преследования властей? И потом про свое образование я могла бы и сама рассказать. А когда ты, идиотка, завела речь о том, что якобы оберегаешь меня ото всего на свете, я вспомнила, как ты меня ударила по голове тазом, отчего я потеряла сознание. Ты, может, забыла, а я вот помню. И вообще у тебя какой-то словесный понос сегодня, мать. Все думали только об одном: как бы тебя заткнуть.
— Маша, отцепись, — раздраженно сказала ей Валентина. — Ты жужжишь, как навозная муха. Маша сняла с ноги тапок и запустила им в сторону матери. Потом пошла в кухню и засунула голову в холодильник. Там стояла целое блюдо пирожных, купленных, чтоб угостить телевизионщиков чаем. Машке повезло: о чае и пирожных забыли. Перед сном, уже в постели, Валентина вспоминала обстоятельства своего знакомства с Игнатием. Телевизионщики своими наглыми вопросами невольно всколыхнули в ней прошлое. …Дубулты, дом творчества. Бар. Сидят и выпивают советские писатели. Валентина вошла в помещение вместе с приятельницей — поэтессой Татьяной Глушко. Это уже позже Глушко стала оголтелой предводительницей московских антисемитов и по этой причине работники Литфонда старались ей не давать путевок в дома творчества, чтобы она не устраивала там беспорядков. Но тогда еще и у Валентины, и у Глушко был общий интерес: подцепить кого-нибудь поименитей и в вихре веселья заодно уж и обтяпать некоторые свои делишки. Соединить, так сказать, приятное с полезным. Валентина некоторых из присутствующих в баре знала по работе в издательстве. Но не всех. Вот, например, сидит Игнатий Присядкин с неким евреем, оба в роговых очках, и громко спорят.
— Нет, что не говори, — вещал Присядкин, размахивая какой-то брошюрой, — традиционная медицина и в подметки не годится методу профессора Шнайдер! Она даже больных проказой излечивает! Что уж говорить о таких недугах, как воспаление легких или грипп.
— Игнатий, — укоризненно возражал ему собеседник, — воспаление легких вовсе не относится к легким недугам. Это серьезное заболевание. Уж поверь мне как врачу.
— А вот именно врачам я верить не желаю, — задиристо заявил Игнатий.
— Кто это? — шепотом спросила Валентина у своей спутницы, показывая на собеседника Игнатия.
— Это хирург Юлий Крендель, — тут же дала справку Глушко, — его недавно приняли в Союз писателей. Он прозаик, пишет о врачах. Говорят, очень хороший доктор. Хирург. В то время Татьяна Глушко еще могла назвать еврея хорошим доктором. Это потом у нее крыша съехала на почве жидомасонства. Валентина мигом придумала, как подкатиться к Присядкину (Крендель ее мало интересовал, так как приехал на отдых с женой). Она изобразила живейший интерес к теме разговора:
— Ой, — сказала она, приблизившись к Игнатию, — я много слышала о профессоре Шнайдере…
— Не «Шнайдере», а «Шнайдер». Она женщина. Лучшая женщина-экстрасенс. Даже лучше Ванги, — поправил ее Присядкин. В ту пору увлечение экстрасенсами было повальным. Но если некоторые просто интересовались занятной темой, многие превратились в настоящих фанатиков идеи. Как любые сектанты, они, хоть и стремились распропагандировать свое учение как можно шире, все же с большим подозрением относились к неофитам. Вот и Игнатий поинтересовался, не сумев скрыть недоверия: — А что, девушка, вы интересуетесь этой темой? — Очень интересуюсь! — соврала Валентина.
— Ну тогда почитайте книжку. Только верните, не заиграйте. Я потом вам еще дам. У меня их целый чемодан с собой.
— Девушка, осторожней, — прокомментировал со своего места Крендель, — это у него самиздат.
— Помолчи, — крикнул в его сторону Присядкин.
— Большое спасибо, — задохнулась от чувства благодарности Валентина, — А если у меня будут вопросы, можно я вам их задам. Вдруг я тут что-нибудь не пойму? Присядкин оглядел ее с головы до ног.
— Валяйте, — развязно сказал он, — Можете приходить ко мне со своими вопросами в любое время дня и ночи. «Ура» — подумала Валентина, но все же решила не откладывать дело в долгий ящик, а ковать железо, пока горячо: — Ой, извините, я не представилась, меня зовут Валя. А вы, наверное, Игнатий Присядкин? Я вас помню! Вы заходили к нам в издательство.
— Да, вы совершенно правы, я Игнатий Присядкин.
— Игнатий, можно я вас буду называть без отчества? — Ну разумеется, я и сам не помню, какое у меня отчество, — схохмил Присядкин. Он тогда еще не знал, что пройдут годы, и он действительно иногда будет забывать свое отчество.
— Игнатий, — пожаловалась ему Валентина, — у меня раскалывается голова. Вы не могли бы своими методами помочь мне — снять головную боль? — Да господи, элементарно! — обрадовался Игнатий. Он усадил Валентину на низкий стул, велел закрыть глаза. А сам стал ладонями водить у ее висков, причем не дотрагиваясь до них. Продолжалось это недолго — секунд тридцать, не больше.
— Ну как? — спросил он.
— Вы знаете, все прошло! Голова не болит! — воскликнула Валентина. Так как головной боли у нее изначально не было, восклицание получилось очень искренним. Тут к ней приблизился Крендель, наблюдавший за всей этой безобразной сценой со стороны бара и недоверчиво спросил:
— Девушка, у вас действительно прекратились головные боли?
— Да! — восторженно подтвердила Валентина и посмотрела на Игнатия влюбленными глазами.
— А в какой области у вас болело? — стал дотошно выпытывать доктор Крендель, — вот здесь? Или здесь? И какая это была боль — тупая или острая? Или может дергающаяся такая, знаете?
— Да перестань ты, — остановил его Присядкин.
— Ты же видел своими глазами, как я излечил Валю. Ты не можешь поверить очевидному. Я и тебя могу излечить, если попросишь.
— Нет уж, меня как раз не надо, — отшатнулся на всякий случай Крендель. Тут в разговор вступила Татьяна Глушко, молча наблюдавшая за развитием событий из-за стойки бара. Вопреки обычаю, она за это время не выпила ни грамма.
— Игнатий, — сказала она, — у меня вчера весь вечер и всю ночь было очень высокое давление. Я от этого кризиса никак не очухаюсь.
— Да, — подтвердил Крендель, — я вижу, что вы явно еще не отошли от гипертонического криза. Выглядите вы ужасно.
— Юлий, как можно говорить такое женщине, — укорил его галантный Игнатий.
— Да ладно, — махнула рукой Глушко, — я сама понимаю, как я выгляжу. Утром я еле встала.
— Ну а что ж ты мне вечером не позвонила? — бодро спросил у нее Присядкин.
— Я бы тебе помог. Глушко недоверчиво покачала головой, купила что-то в баре и ушла. А Крендель заинтересовался: — И как бы ты, Игнатий, ей помог?
— Снизил бы давление.
— По телефону?
— И по телефону мы можем.
— И на сколько же ты можешь по телефону снизить давление?
— Да на сколько угодно.
— И до нуля?
— И до нуля.
— Что же, — не унимался въедливый Крендель, — ты можешь по телефону убить человека?
— Почему это убить? — Нулевое давление, — торжествующе объявил Крендель, — это же смерть. Чтоб ты знал.
Присядкин смутился. Но быстро нашел выход из положения: — Настоящие экстрасенсы никогда не используют свой дар во вред кому-либо. Это просто исключено. Как только возникает угроза чьему-нибудь здоровью или тем более жизни, энергетические силы сами собой отключаются. Крендель недоверчиво покачал головой.