– Почему совиная?
– Потому что у совы бесшумный полёт. – Емеля оказался натуралистом. – И ещё потому, что у совы нет никакой тропы.
– Теперь понятно.
Далее он пояснил, что тропа тайного благодеяния многого потребует от того, кто на неё ступил. Так что придётся поработать над собой. Зато она и многое дарует тому, кто идёт по ней. Она погружает в другое, давным-давно утраченное нами измерение – то измерение, что родственно пространству мистерии, горизонтам героического и жертвенного или сокровенному опыту веры. Потому что тропа тайного добра со всеми своими извивами и петлями – тоже не от мира сего. И она возвращает идущего по ней в то сверхчувственное состояние, которое некогда было присуще человеку и которое он потерял. Потерял – и теперь тоскует по нему, толком не понимая причину своей тоски. То состояние, которое Лев Толстой описывал как инстинктивную, блаженнейшую первобытную потребность добра в человеческой натуре, теперь напрочь задавленной воображаемыми знаниями о свободе, деспотизме, цивилизации и варварстве. Но на этой тропе, на совиной тропе, чувства вновь начинают обретать былую подлинность. Вот только для начала надо отбросить тиранию чужого мнения, погоню за успехом, жажду воздаяния и другие обольщения мира, склонившегося к ногам золотого тельца. Всё это придётся сделать, иначе ты просто не увидишь никакой тропы.
Примерно так.
Что там, в «Блиндаже», было дальше? Ещё не раз разбрызгали. Кажется, я изливал Красоткину беспутную душу. Всплывает фраза: «Понимаю: ты не мой духовник, но я всё равно не могу заткнуться и избавить тебя от потока этих нелепых откровений…»
Потом жидкость в очередном графине закончилась. К нам подошёл владыка стойки (по фамилии Овсянкин), таинственный, как теорема Ферма, – глаза его, подобно глазам хамелеона, смотрели в разные стороны. Час расплаты. Емеля, отсчитывая деньги (угощал), высунул от усердия язык, словно малыш, вырезающий из бумаги снежинку.
Итог? До этого дня мы были знакомы с Красоткиным верхами. После двух графинов коковки сошлись накоротке. На годы. Сговор между нами о мире, пригодном для счастья, – Фаустом себя не мню, – был заключён и, как ни странно, укоренился в памяти, свернувшись до поры, как сворачивается в кишке бычий цепень.
Потом вышли на улицу, где я тут же проглотил шального осеннего комара. Вечерний воздух пах дождём, уже, хвала небесам, прошедшим. Под светом фонаря кирпич стены казался воспалённо-красным, будто ошпаренным, а лужи драгоценно блестели, точно напоказ.
Коковка воодушевляла отменно, пьяня и зовя в полёт. И сны дарила весёлые, гулкие, пенные – словно газированные. После «Блиндажа» ночью я впервые упал во сне с кровати.
3. Не Дюймовочка
Накатывали и отступали волны лет. На языках державших хвост по ветру философов, деливших с нами, историками, здание Новобиржевого гостиного двора, затрещали сорочьи термины нового времени, своей бездыханностью словно бы иллюстрируя постулат: дескать, автор умер. Правительственные реформы, обещавшие прогресс и процветание, шли своим путём, повседневная жизнь – своим. В то, что им суждено когда-нибудь встретиться, не верили уже ни экономисты, ни фантасты. Потом второй раз полыхнул Кавказ (как сказал Красоткин позже, война сделала страну сильнее – так прививка делает сильнее организм; в данном случае – прививка опасности).
Потом и университет оказался за спиной, в беспечном прошлом. Мой строгий отец ушёл в другую семью (новой его семьи я не видел, по настоянию матери дав слово очно с отцом не встречаться), не испугавшись в пятьдесят сойти с привычной колеи. (Вот и ответ, в кого такой я уродился…) А мать, промаявшись несколько лет в печали и обиде, вышла на пенсию и завела тетрадь, куда принялась записывать полученные за время жизни комплименты – с памятью у неё всё было в порядке.
Красоткин устроился редактором в издательство. Душа его взрослела, и вслед за этим желания Емели росли и взрослели тоже, становясь столь велики, что, казалось, реши он окунуться в море, обременённый их грузом, как море тут же выйдет из берегов. Я же, представлялось мне, оставался прежним – бодрым и скорым на подъём.
Выше я писал, что с годами изменился, стал другим. Тут нет противоречия – изменился в том смысле, что сделался сложнее, глубже, как требовала того тропа тайного блага. Но лёгкость характера и темперамент меня не оставляли. Поэтому выходит – как будто изменившись, не изменился.