За этим мучительным раздумьем и застала его Наталия Борисовна, обеспокоенная долгим отсутствием мужа. Спросила:
- В чём дело? - и сама тут же подсказала: - Надо спрятать на чердак сарайчика, только и всего.
- Какая же ты у меня умница, - хлопнул он себя по лбу. - Что бы я без тебя делал?
- Как и я без тебя, - улыбнулась она. - Тебе помочь?
- Ты уже помогла. Теперь я сам справлюсь.
Почти всю ночь перетаскивал он тюки. Забил ими весь чердак. К счастью вошли все. Никаких улик во дворе не осталось. «Комар носа теперь не подточит », - сказал себе под утро, падая с ног от усталости.
Если бы только комары жили в деревне. После полудня заявился Поэт и спросил:
- Ну, как сено? Годится, али не годится?!
- Какое сено? Откуда ты взял? - опешил Валерий Иванович.
- Плохо деревню знаешь. У неё везде – днём и ночью – глаза и уши. Да ты не переживай. Она не выдаст.
- И не осудит?
- А за что? За то что... - и пояснил:
Коровёнка в сарае зимует.
Жуёт себе сено,
А хозяин ликует!
Пьёт молочко,
И в ус не дует.
- А совесть? Как я людям в глаза буду смотреть?
- Да так же, как они на тебя. Кому нужна теперь твоя советская совесть?
- Спасибо, успокоил.
- Вижу, не совсем. Тебе бы к попу, на исповедь. Не согрешишь – не покаешься. Жаль, у нас церквушки нет. Была бы, я бы попом пристроился и всем таким, как ты, грехи прощал. Есть же у нас ещё люди, у которых душа не на месте из-за каких-то пустяков по современным меркам.
- Видимо есть. Воровство я не приемлю, и моя жена тоже. Да и ты… А народ …
- Ну, иди и кайся перед народом, а я посмотрю, что из этого выйдет. Скажу сразу – пшик!
- Вещун! - констатировал Валерий Иванович с досадой.
- Иногда у меня и это получается.
Глава двенадцатая. ПРИЗНАНИЕ.
Духовным центром Таёжки были теперь не церковь с амвоном, не клуб с трибуной, а махонький «Продмаг» с прилавком, полками для продуктов да ещё с покосившимся крыльцом. На деревянных ступеньках умещался весь деревенский народец – пенсионеры в ожидании хлеба насущного. Районные власти всё ещё умудрялись не закрывать магазинчик. Продукты доставляли и после сноса моста наводнением. Правда, лишь в вёдро. В ненастье же речка теперь, как нарочно, тут же набухала. Но народец, не теряя надежды, подтягивался к «Продмагу» с утра и в любые дни. Как и прежде: кто с мешком, кто с детской коляской. Хлебом всё ещё по старой привычке, когда он был самым дешёвым продуктом, дешевле дефицитного в селе фуража, кормили не только себя, но и имеющийся при дворе скот. Набирали по десяток булок враз, так что в какой-то городской авоське не унесёшь. И никто не осуждал друг друга. Так уж повелось, сколько они себя знали колхозниками. Оправдывали себя ещё и тем, что времени не хватало для приготовления кормёжки по утру. Земля приучила рано вставать и поздно ложиться. Да и не только. Солнышко ещё за сопкой, а бригадир уже в окно стучит. До личного хозяйства – руки не доходят. А хлеб выручает. Замочи в тёплой воде, и пойло готово. Дёшево и сердито. Свинушки сальца набирают, да какого! Во рту тает! Коровка молочко даёт – вкуснее не надо.
А Валерий Иванович брал одну-две булки, совал в авоську и, молча, уходил. А крепкое слово на языке порой чесалось обидной, как ему казалось, для колхозника правдой. Тоже тянет до себя как и все с общего стола, на который сам же и работает. Странно было как-то. И не понятно. Какая-то червоточина грызла то святое, которым все жили, оберегая каждый сделанный тобой болтик, каждый упавший колосок. Вспоминался ему фильм времён юности:
Рабочий пришёл Ленину докладывать, что хлеб, собранный по деревням по продразвёрстке, доставлен в голодающий Петроград до последней крошки. Доложил и уронил голову, впав в голодный обморок.
«Было? А, может, агитка, как сейчас говорят? Хороша агитка. Мы в неё верили и старались быть такими. А во время войны колоски на колхозном поле все до единого собирали, слюнки глотая. Всё для фронта. Мы в тылу как-нибудь переживём, на фронте тятька голодный, а сытого его фрицы не одолеют».
Старушек задевало его молчание и они, провожая его неотягощённую авоську недоумевающими глазами, гутарили между собой: