- Что у него на уме-то?
- Да холера его знает…
- Наш бы мужик не чай и бутылку бы взял, а этот…
- Небось, считает, что совесть у него чиста… Ишь, какой нашёлся!
- Оно и видно. Городской шибко.
- Обзавёлся бы скотиной, знал бы…
И вот он обзавёлся коровой на радость им. Теперь они его в покое не оставят. С таким чувством и шёл сегодня в магазин. И странное дело, первая же старушка, самая недоброжелательная к нему, как ему казалось, сгорбившись под мешком с хлебом, вдруг выпрямилась и протянула сладким голосом:
- Бог вам здоровья, Валерий Иванович!
- Здравствуйте! - ответил он поспешно, сожалея, что до сих пор не знает ни имени её, ни отечества.
За ней гуськом шли и другие – и все с такой же приветливостью кланялись ему.
«Что с народом случилось? - недоумевал он. - Какая муха всех укусила?».
Входя в магазин, столкнулся с Марьей Васильевной, едва не застрявшей со своим наполненным мешком в дверях. Она хотела что-то сказать или сообщить, но мешок помешал. И дергая его, елозя спиной, лишь поторопилась пропустить Валерия Ивановича. А у него ёкнуло сердце, как у нашкодившего мальчишки:
«Она правду матку мне прямо в мои иллюминаторы выплеснула бы. Не постеснялась бы. Кому, как не ей... Всё же заслуженный совхозный ветеран, орденоноска, наконец, как староста деревушки, отвечающая за моральные устои, не промолчит. Спасибо мешку с хлебом. Отвлёк её вовремя».
Дальше – больше. У прилавка расступились перед ним:
- Берите, берите, мы подождём, - сказала одна.
- Нам торопится некуда, - добавила вторая.
- Мы уже своё отторопили, - прошамкала третья.
А продавщица так и заиграла своими ямочками на всё ещё тугих щеках, не подверженных морщинам.
- И чё это вы, Валерий Иванович, так мало берёте? Теперь как всем надо.
- Да как-то не подумал, - пожал он плечами.
- Денег маловато с собой? Так под расписку можно. Мы все свои. Кого тут стесняться? У нас чужих и в помине нет. Все в родстве. Кто по крови, кто по дружбе, кто по сочувствию. Живём одной семьёй. А как же иначе?! Много ли нас в Таёжке осталось божьих одуванчиков?! Без поддержки никак нельзя.
- Без поддержки, - машинально повторил он, и у него глаза открылись:
«Так вот в чём дело! В свою общину меня приняли. Интересно… Куда уж интереснее… Теперь мы с Наталией для них не дачники, а свои в доску. Мы их не выдадим и они нас. Хо-ро-шая община. Воровать, так скопом». - Обидный осадок лёг на душу и за себя, и за них. - «Неужели мы жили, скрывая алчность свою под страхом наказания? А сейчас, когда надсмотрщика нет над нами – она вновь вылезла наружу. И бросает нам в лицо какой-нибудь инородец: «Вы, русские – одна лень, пьянь да воры. Вам Сталин нужен». Внукам нашим внушают такое. И те на нас рукой махнули. Выходит зря мы жили. Как были холопами, так и остались. Подневольно шли на работу, под пули, читали книги, рожали детей, смотрели кинофильмы, для показухи радовались успехам своим на праздничных демонстрациях, когда шли, взявшись за локти, в едином душевном подъёме, клеймили на собраниях нерадивых».
С горьким чувством вышел он из магазина.
Мария Васильевна сидела на предпоследней ступеньке в обнимку с мешком.
- Вам плохо? - невольно спросил он.
- С чего вы взяли? Просто вас жду.
- Сразу к участковому или как? - и он с каким-то облегчением присел рядом, свесив свою авоську между ног.
- На будущее оставим, - уклончиво ответила она. - Войдёт в привычку, тогда посмотрим.
- У меня не войдёт.
- А вы думаете, у нас у всех вошло? Мы вас одобряем, что и вы туда же?
- Да что-то вроде этого.
- Судить одного можно, а весь народ, да еще такой, который в нашей Таёжке – нельзя.
- Это почему?
- Потому что он бывший со своими, не нужными теперь взглядами, выкручивается как может.
- А без них нельзя?
- Почему нельзя? Можно. Но тогда последний скот по деревням передохнет, да и народишко тоже. Какой крестьянин без скота?