В потемневших лучах горизонта
Я смотрю на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то Божье в земной красоте.
И однажды возникло из грёзы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как берёзы -
Диво дивное в русской глуши!
И небесно-земной Дионисий,
Из соседних явившись земель,
Это дивное диво возвысил
До черты небывалой досель…
Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле…
И казалось мне это деревня!..
- Да простит меня поэт, - вдруг вставил он приглушённо, - что я заменил его слово «деревня» своим... Мне почувствовалось, как оно шире отвечает тому, что открылось моей душе. - И он повторил приглушённо, словно стесняясь чего-то:
И казалось мне это местечко
Чем-то самым святым на земле!
- И у тебя рука не поднялась срезать боровички? – произнёс Валерий Иванович, веря и не веря рассказанному, кроме стихов, конечно. Печатному слову, даже услышанному от читавшего, он привык верить, как самому себе.
- Я не мог. Хотите – верьте, хотите – нет! - с чувством признался Поэт, не опуская проникновенных глаз. - Как я мог? Да и зачем? Чтобы утолить желудок, уничтожив безжалостным взмахом то, что создано природой для душевного обогащения людей. Мне показалось, срежу – и вся красота передо мной исчезнет вместе с ними, не обогатив других. Ведь она состоит из деталей. Убери одну – и нет полноты. А я не Рублёв, чтобы передать то впечатление, которое меня задело за живое, другим. Так пусть всё остаётся не тронутым, таким, каким я душевно насладился. Пусть дождётся своего Рублёва, а тот щедро передаст тем, которых судьба забросила далеко от родного места. И напомнит им, что оно было, есть и будет. Только надо вернуться к нему и посмотреть. А моё творчество, как простого смертного, подавить в себе животную страсть. Что я и сделал. Простите меня, - и опустил глаза, которые успели повлажнеть во время длительной, сердечной речи.
А Наталия Борисовна сказала:
- Только ты мог это сделать! Душа у тебя поэта.
- Что и я говорю, - поддержал её Валерий Иванович, - А он всё прибедняется.
- Я не прибедняюсь, - потянулся к рюмке Поэт. - Что есть, то есть. Все мы в душе поэты. И у каждого свой стиль. Как можем, так и выражаем своё чувство к тому месту, которое нас породило. - И, закусив остатками салата, вдруг напомнил: - А сыроежки-то вроде ни чё! Выручили. Вот и я не подвёл. Хорошо вовремя вспомнил о салате. Мне какой-то грибник расхваливал. Пригодились. И горечи нет. Ну, на счёт отравления, не знаю. Часа два подождать придётся. Да я надеюсь, что противоядие у нас есть. Давай ещё по одной, чтобы наверняка.
- Ты прав, Поэт, - спохватился Валерий Иванович, покосившись на жену. - Помирать, так с музыкой!
- Да допейте уж, - махнула на них рукой женщина. - Боров Марии Васильевны и без обработки сыроежки ест, как ты, Поэт, говоришь, и ничего с ним не происходит. А вы хуже что ли?
- Все мы млекопитающие, - сказал Поэт без обиды. - Одна разница – свинья не пьёт.
- Ну, это ты зря, - поперхнулся Валерий Иванович.
- Вот-вот, - постучала ему по спине Наталия Борисовна. – Бог и Микишку метит.
Глава тринадцатая. СВЕЖАТИНКА.
Перед ноябрьским праздником Мария Васильевна решила зарезать своего Борьку. Как не жалко было, но дальше держать его – не стоила овчинка выделки: больше сала не наберёт, сколько зимой не корми, да и мясо не той кондиции станет. Был он, примерно на глаз, килограммов на сто самое малое. Холка набухла салом. Массивное туловище едва помещалось в свинарнике. А жрал – только подавай. Покончить с боровом Мария Васильевна позвала Поэта. И уже не первый раз. Больше мужиков, у которых бы руки не дрожали, по близости не было. Поэт хоть и выпивал, но меру знал. Да и колол уже со знанием дела. Откуда оно? Сам хвалился: «От деда. Тот мастак был. Вся округа знала. А я ему помогал. Он меня, пацана, больше на свежатинку брал. «Наешься, - бывало, говорил, - мяска на даровщину. Тебе надо. А то всё на картошке сидишь. Какой из тебя вояка выйдет? Трёхлинейку в атаке не удержишь. Любой фриц тебя под себя подомнёт». Я и ходил чушкам хвост держать, зато жаркое ел – за ушами трещало. На целый месяц вперёд отъедался. Война была…