- Жадность фраера сгубила, - пробурчал невнятно Поэт.
«К чему он это ляпнул? - подумал Валерий Иванович, расслабляясь после напряжения. - А впрочем, и не эту дурь ляпнешь, когда наносишь удар по живому». - Внимательно посмотрел на Поэта. Тот был явно не в себе. Лицо его было смертельно бледным, глаза отсутствующими.
- Что с тобой?
- А что? - пробормотал Поэт и замотал головой. Глаза его прояснились. - Чёрте что со мной происходит каждый раз, - сказал он внятно. - Как какой-то бешеный дьявол владеет мной, когда я режу. Темнеет в глазах, сердце останавливается, и я вырубаюсь. Каждый раз даю слово, что больше не буду резать.
- А ты не режь, если душа не приемлет.
Да я иду навстречу лишь Марии Васильевне. Кто ей поможет кроме меня? Вывелись в деревне резчики, как вывелись и свиньи. Кто их теперь держит? Только такие, как Мария Васильевна. А
она тоже одна осталась на всю деревню. Не может без хозяйства. У неё такой настрой, а у меня свой настрой, - слабо улыбнулся он, - поднимать настроение ближнему своему. Иногда получается, иногда и нет. А Мария Васильевна считает, что я колю в охотку. Какая охотка?.. У меня такое началось, когда мне впервые пришлось нож поднять. Дело было так. Дед ушёл в тайгу за женьшенем. Отец на фронте. Братья тоже. На хозяйстве мать да я десятилетний. А тут как назло поросёнок приболел. Надо резать. «Давай, сынок, - сказала мать, - бери нож. Больше некому…». Поросёнок в таз поместился. Мать держит – а я глаза зажмурил, представил, что это фашист. И, обозлившись, ударил так, что поросёнка насквозь проткнул и тазик тоже. А когда глаза открыл – брякнулся без сознания, как вот сейчас. Такая вот лирика… Ну, хватит. Продолжаем, если уж взялись.
Обжигали тушу паяльными лампами, взгромоздив её на стол посреди двора. Поэт вновь поучал:
- Пламя не задерживай на одном месте. Обожжёшь кожу, она полопается. Тогда хозяйка нас вместо того, чтобы на свежатинку пригласить, поганой метлой со двора выметет. Сразу за пламенем, ножичком спалённую щетину подчищай.
Свиная туша на глазах преображалась, будто показывая товар лицом, с которого сбрита густая щетина. Потом облили её кипятком. Накрыли тряпьем для отпарки. Сами сели в ожидании, да и передохнуть хотелось. Поэт, потирая руки, намекнул так, чтобы хозяйка вникла:
- Что-то стало холодать, самое время, чтоб поддать!
Валерий Иванович поддержал напарника:
- Что-то ветер дует в спину. Не пора ли к магазину?
Мария Васильевна, уже вынося из дому поднос с бутербродами, рюмочками и бутылочкой, вторила им:
- Наша фирма тоже веников не вяжет!
Выпили все дружно. Смачно закусили. И сразу почувствовали, какая благодать снизошла на них, словно избавила от тягостного чувства вины, которую они на себя взяли, чтобы совершить грех ради живущих насущным хлебом.
Природа затихла, оправдывая их белым взглядом облачка, замершего высоко над ними в великолепном небе, с высоты которого видно всё, что совершается на каждом пяточке земли.
- Вот и праздник будет с чем встретить, - расчувствовалась Мария Васильевна.
«Кто же его здесь встречать будет?» - заметил, было, Валерий Иванович, но промолчал, не желая портить настроение набежавшему желанию, которое вспыхнуло при упоминании о празднике.
- Всё! Передохнули – и за дело, - оборвал Поэт ностальгию.
- А я флаг всё-таки над крыльцом подниму, - заверила Мария Васильевна, уходя в дом с гордо вскинутой головой и с подносом.
- Эх, жаль бутылку не оставила, - почесал в затылке Поэт, снимая намокшее тряпьё с распаренной туши. - Чем праздничные демонстрации были хороши? А тем, что милиция бутылку не отнимала, не говоря уже о жёнах. Пили в открытую.
- Было за что. Каждый тост с трибуны – на ура! - не удержался и Валерий Иванович от приятного воспоминания.
Тушу Поэт разделывал мастерски. Брюшину располосовал одним махом, не разрезав вспучившиеся кишки. Кружкой выбрал и слил в большую кастрюлю кровь. Да ещё и протёр до последней
капельке ту, которую не захватил кружкой. Кишки загрёб руками и осторожно спустил в таз. Валерий Иванович больше с удивлением наблюдал за его умелым действием, чем помогал. Мария Васильевна тоже не вмешивалась. Полностью ему доверяла. Но когда с утробой было покончено, она тут же сказала: