- На жаркое грудинку не забыл?
- Ни слова под руку, - строго сказал Поэт. И срезал вдоль обеих сторон хребта два пласта мяса.
- И брюшины ещё отрежь, - напомнила Мария Васильевна. Получив всё, она удалилась с таким бережливым видом, будто несла ношу всего труда своего, на который она всё ещё способна.
- Смотри на неё и завидуй, - сказал Поэт Валерию Ивановичу не без умысла.
- Да есть чему позавидовать. Но я больше удивляюсь, чем завидую.
- Чему удивляться? Всё поколенье наше такое. Только кому это надо?.. Уходим в лету, а что оставляем? Какое от нас жаркое?
- Не говори. На нашем жарком многие ещё и сейчас во всю жируют.
Когда с холки снимали сало толщиной в ширину ладони, Поэт счёл заметить:
- Это всё сыроежки! Какой-никакой, но всё же есть и мой вклад в продовольственную программу семьи Марии Васильевны.
- Какая же у неё семья, если она одна живёт? - проронил Валерий Иванович, подхватывая длинный пласт сала.
- Одна, да не совсем. У нее в городе шеегрызов – не позавидуешь. Вот на праздник наедут, и от туши одни рёбрышки останутся.
- Что ты так их. Дети всё же. Она для них и старается.
- А они для неё! И откуда у нас это – всё дети, дети. Для них себя не жалко. Из кожи лезем до старости лет. А от них толку… На ноги поставил, и вон из дому. А они вымахают, некуда силы девать, и все за подол держатся. Чуть чего – в дом родной: «Родители, помогите!». А родители уже сами еле ноги носят. Когда это было на Руси, да ещё в деревне? Всегда сыновья под одной крышей с родителями, а дочери – на выданье, но с боку. В случае чего – всегда рядом. И клан устойчиво держался. А от него – и Русь по всем весям своим.
- Тебе бы говорить. Ты один, а у меня зять чего стоит… Он, конечно, не в счёт, но внуки. Своя кровь… Их жалко, - вяло возражал Валерий Иванович.
- Жалость! - горячо выпалил Поэт, любивший поспорить. Когда с ним не спорили, молчали, он ещё больше распалялся и уже себя не слушал. Вот и на этот раз. - Жалость старость губит и молодость тоже. Передать бы им нашу жалость…
- Дело другое. Но как?
- Жесткостью! Один поэт далеко до меня на весь мир огласил:
Любимых каждый убивал:
Один – жестокостью.
Другой – отравою похвал!
Трус – поцелуем.
Тот, кто смел – кинжалом наповал!
- Что-то тебя сегодня заносит, - нахмурился Валерий Иванович.
- Вполне возможно. Я же говорил… А кого сейчас не заносит? Особенно нас, стариков. Мы и в прошлом себя потеряли, и в настоящем потомстве себя не нашли, - и Поэт с сердцем полоснул ножом там, где сала уже и не было.
И хорошо. Были бы ещё на туше слои сала, вечный спор об отцах и детях всё бы продолжался бы, как приложение к делу, которое было обычным, было началом начал того, что вызывало моральную рознь у смены поколений. У тех, кто был сыт без труда – мораль одна. У тех же, кому сытость давал лишь свой труд – мораль другая. Они разложили куски на холодке веранды, и подумали об одном и том же: «Сейчас бы к столу…». Но не обмолвились об этом. А Валерий Иванович сказал, как бы извиняясь:
- Ну, что… Я пойду.
Поэт дёрнулся:
- Куда! Как ты смел подумать, что нас Мария Васильевна не пригласит, - и не успел закончить, дверь открылась. Из избы выглянула Мария Васильевна и голосом бывшей бригадирши-ударницы позвала:
- Чего вы там застряли? Ждёте особое приглашение?! У меня всё готово. Небось, проголодались. Давайте за стол! Наталию Борисовну ждать не будем.
- Как тут не подчиниться? - вытянулся Поэт, подмигнув Валерию Ивановичу.
Они вошли. Валерию Ивановичу сразу бросилась в глаза настоящая русская печь, занимавшая пол кухни. Она, словно вышла из сказки. Открытое, как у камина, арочное жерло, из которого, то и гляди, Баба Яга с клюкой вылетит. Тут и там ниши с горшками. А главное – лежанка под потолком.
Мария Васильевна, проследив его взгляд, пояснила как далекому от деревенской жизни, центром которой всё ещё был не телевизор, а печная лежанка, подобная той, на которой ещё Илья Муромец пролежал тридцать три года, набираясь богатырской силы: