И ты уже не можешь стоять во весь рост. Утратил и это наследие человека. Теперь ты должен вжиматься в самое нутро земли, ходить согнувшись, как горбун, ползать, как младенец, трудиться в забое, лежа на боку, вытянутый, напряженный, как труп. Крысы будут твоими птицами, и глыбы породы, шлепаясь в лужи, будут твоей музыкой. И суженой твоей будет смерть, витающая над тобой в те минуты, когда оторвется после взрыва угольный пласт или повалится поперечина, а ты едва успеешь отдернуть голову, или в ту минуту, когда ты ухватишься за лесенку, чтобы скорее выскочить из ямы, в которую ты заложил динамит.
Дыши и подними лицо к ночным звездам, Энди Кватерник. Ты так безуспешно стараешься прокашляться, очистить от угольной пыли грудь. У твоего отца были мечты. И у тебя тоже, как у любого мальчишки, были мечты, тебе смутно рисовались свобода, свет, ликующие толпы, счастье. Шахта погубит твои мечты, как и все остальное. Ты их отдашь в залог за уголь. Шахта засасывает тебя, ты должен рубить уголь для того, чтобы кучка толстобрюхих стала еще толще. Шахта губит твои мечты, дабы те толстобрюхие могли лениво возлежать на мягких ложах и сентиментально ворковать: «Как восхитительно!»
Настанет день, когда от ваших вечных, неосуществленных мечтаний чудовищно раздуются недра земли и лопнут, и могучий кулак ударит по толстому брюху, и тощие скелетики — голодные дети — тоже ударят по нему, а тебя, Энди Кватерник, возможно, прикончит какой-нибудь головорез — прислужник толстобрюхих, или смертельная болезнь сведет тебя наконец в могилу, или ты задохнешься от астмы, верной спутницы шахтера.
Но сейчас, в этот вечер, шагай, Энди Кватерник, подними лицо свое к звездам и дыши, дыши, как утопающий. «Энди! — окликают тебя хриплыми голосами твои товарищи-шахтеры; они давно уже прошли через все это. — Пей, мы угощаем!» Точно огонь заполыхал у тебя в горле, мысли тихонько улеглись, как обломки кораблекрушения, на дно темного моря сознания, ты уже весел, ты уже храбр, хотя ты знаешь, что никогда тебе не выдохнуть из легких угольную пыль. Ты взвалил себе на плечи мужскую ношу, Энди Кватерник. И у тебя, как и у всякого шахтера, теперь остался один только друг — крепкое виски.
Несколько недель Джим Холбрук приходил домой в отвратном настроении. Семья жила в постоянном страхе. Джим больно колотил детей, чуть ли не каждый день избивал Анну. В день получки являлся, громко топая ногами, мылся и уходил в город, откуда возвращался поздно ночью мертвецки пьяный. Как-то раз, когда Анна робко что-то спросила его о работе, он ударил ее по лицу и прорычал: «Заткнись!»
Анна тоже стала злой и жестокой. Если кто-то из детей вертелся под ногами или не слушался ее сразу же, она колотила его, охваченная бешенством, будто изгоняя беса. Потом, принявшись за работу, она с болью сердечной вспоминала их заплаканные личики: «Я не хотела их бить. Что-то внутри меня словно толкает мою руку, когда есть кого ударить».
Снова пятница. Пришел Джим, принес получку. Часть деньгами, а больше талонами в лавку шахтовладельца. Уилл радостно выбежал навстречу отцу, не замечая его мрачного вида, уцепился за штанину и стал просить рассказать о привидениях в шахте. Отец так сильно стукнул его по голове, что малыш упал.
— Убери своих чертенят, чтоб не путались под ногами! — в ярости крикнул Джим. (Анна смотрела на него, онемев от страха.) — И нечего на меня таращиться, как дохлая свинья.
В комнату проник холодный, болезненный свет сумерек. Анна сидела в полумраке у окна, низко склонив голову над шитьем, и, казалось, плакала. Уилли хныкал, уткнувшись в подол ее юбки. На дворе стонал и завывал ветер. В доме вдруг стало очень холодно. На всем лежало какое-то предчувствие беды.
И Мэйзи это почувствовала, не понимая, что же это за боль охватила ее, проникла в сердце, и оно словно раздулось в огромный шар, который вот-вот вырвется из груди. Она крепко прижала к себе малыша, чтобы не дать вырваться этому разбухшему сердцу. Отец голый стоял в корыте и поливал водой свое большое, сильное тело. Мертвящий свет лежал и на нем. Мэйзи, глядя на отца, внезапно ощутила острый страх за него и в то же время какую-то новую, непонятную нежность.
— Хорошо бы сейчас поплакать, — шепотом сказала она себе самой, — только слезы вот застряли, не идут. Весь мир плачет, а почему — не знаю. Папу могут схватить привидения. Он сейчас уйдет, а когда вернется, от него будет пахнуть таким сладким, противным, и тогда он побьет маму, и маленький будет плакать. Если бы это было во сне, я бы проснулась и увидела: папа улыбается, мама смеется, я с ребятами играю. Весь мир плачет, ну почему это так? Не знаю. Может, папа знает.
Все было ужасно непонятно, но как задать тот мучительный вопрос, она не знала, хотя вся изболелась от тревоги. «И все же спрошу папу!» Спросить его — значит заставить его признать, что она существует, чувствует, чего-то хочет.
Шагая по немощеной дороге, Холбрук услышал позади легкие шаги и тоненькое: «Пап!»… Он обернулся: Мэйзи.
— Ух, чертенок! — В нем все еще бурлила злость. — Ты зачем убежала из дому? Ступай назад, не то я с тебя шкуру спущу. — Она подошла к нему, сжимаясь от страха.
— Пап, я хочу пойти с тобой. Папа, я хочу знать… из-за чего люди плачут. Почему ты нам больше не рассказываешь о привидениях, а, папа? — Первые слова произнесены. Наступает молчание. — Пап, не гони меня домой!
Джим Холбрук хотел ее обругать, но удержался: уж очень маленькой она казалась на фоне стылого заката. Ее вопросы почему-то больно задели его. Почему вдруг у ребенка такие вопросы? — удивился он. Хотя после работы в забое, где ему приходилось целый день лежать на боку, его спину пронизывали раскаленными иглами острые боли, Джим все же приостановился и взял ее ручонку в свои руки.
— Не надо тебе, мой Глазастенький, забивать себе такими вещами голову, а то она у тебя треснет. Погоди, вырастешь — узнаешь.
— Пап, ты рассказывал, в шахте живут привидения, не белые, а черные, потому их не видно. И еще ты говорил, они охотятся за человеком, а когда поймают, поднимают такой смех, что люди думают — это гудок. Пап, они не будут за тобой охотиться, а, пап? — Вот наконец сказала то, что ее больше всего мучило.
— Как бы не так, — усмехнулся Джим. — Пусть только попробуют. Я как швырну их через плечо! Вот так. — Он поднял Мэйзи на руки и, перебросив через плечо, опустил на землю. — Только надо обязательно через правое плечо, иначе ничего не получится. А потом зажму перекладиной — вот им и крышка, как индюшке в День Благодарения. Что скажешь, дочка? Желаешь прокатиться на папином плече, как на лошадке с тележкой, а я уж тебя угощу леденцом?
На личике Мэйзи появилась улыбка, но сердце не переставала сжимать тоска.
— Пап, а правду говорят, что у хозяина есть белое блестящее корыто, большое-большое, и он что-то там поворачивает, и тогда льется вода? Или это сказки? И правда, что у него сортир в доме? И шелковая материя на полу? — Она замерла, ожидая его ответа.
— Все правда, Глазастенький. И едят у них там на белых скатертях, каждый вечер стелют новую.
— А почему они не живут, как мы? Почему мы не живем, как они, а, пап?
На миг Джим растерялся: что ей ответить?
— И правда, почему? Да потому, что он владелец шахты, вот тебе и весь ответ.
— Но ты бы мог его отколотить, ведь верно, пап? Ты ведь всякого можешь отколотить?
— Конечно. — В доказательство он рассказал ей длинную историю о том, как он дрался с тремя собаками, каждая с лошадь величиной, и победно закончил: — Теперь тебе понятно, что никто не может обидеть твоего папу?
— Пап, а я уже умею жарить бекон, если встану на ящик у плиты; я умею купать маленького, ей-богу. Пап, мама говорит — я получу образование и у меня будут белые руки. Что, это выдумки, пап?
«Забивает ребенку голову всякой дурью, — сердито подумал Джим. — Хотя учительницей могла бы стать». А вслух проговорил:
— Конечно. Пойдешь в школу, будешь читать книжки, выйдешь за… — у него даже свело все внутри при мысли о шахтовладельце, — выйдешь за доктора. И будешь кушать на белой скатерти, — закончил он.