Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Как мне это знакомо. Отец с его сентенциями. Что же нам было делать? Нет. Что мы в силах были делать? Ведь это все равно ничего бы не дало.
Это утилитарное мышление. Всегда-то у нас простукивают моральную позицию, пытаясь узнать, не выскочит ли при этом кое-что.
Они рады были отделаться от меня. И Ганчик тоже. Говорит Лизе Майтнер.
Отто Ган, тот самый мужчина, поднялся вверх по лестнице. Уверенный в себе. Он смеялся. Скрывая свое унижение. Остальные обменивались взглядами. Разумеется. Она права. В физических моделях он не очень-то разбирался. Для объяснения своего открытия ему нужна была эта женщина. Но когда она уехала, ему стало легче. Ему должно было стать легче. Иначе просто и представить себе невозможно. Каждому, кого я знаю, стало бы легче.
А она? Она была вдвойне унижена. Как еврейка. И как женщина. И этот мужчина был к тому причастен. Сам того не зная. Нет-нет. Всегда был корректен. Когда он ввел в дом свою очаровательную невесту, они, Лизе Майтнер и он, были уже тесно связаны по работе. Здесь — работа. Там — невеста. Всегда корректен.
Питала ли она надежды? Хотела ли, вообще-то говоря, получить его? Если даже все это и не так, унижение остается. Она его преодолела. Она не была в претензии ни к нему, ни к той женщине. Для этого она слишком умна.
Умна, но не мудра. Ей нужны маленькие триумфы. Единственное, что она может предъявить, — это ее физика. И она пользуется признанием по достоинству: Вы — женщина-физик! Она не возражает против содержащегося в этом признании умаления ее пола. Она — исключение. Она не против того, чтобы появлялись другие исключения. Настолько-то она за равноправие. Но не для такой женщины, которая хочет быть всем: возлюбленной, матерью, ученым. Не для такой. Такая женщина навлекает на себя подозрение. Ирен Кюри хотя бы. Великая конкурентка. Не для такой женщины.
Ей нужны маленькие триумфы. У нее есть только физика. И она говорит: иди наверх, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.
Никто из тех, кого я знаю, не стерпел бы этого. Никто из моих коллег. Никто из тех, кто подходит сейчас к нашему столику. Я озабоченно продумываю, как познакомить с ними Майтнершу. Но она исчезла.
Я пью вторую чашку кофе, и мы обсуждаем пятилетний план. Следующий. Который стоит на пороге. Стало быть, время уже пришло, и я делаю вид, что меня это тоже еще касается.
Я чувствую себя хорошо. Я увеличила свою дозу. И, таким образом, новой галочкой отмечаю срок, отпущенный мне. Но сейчас, во всяком случае, я чувствую себя хорошо. Даже сама верю, что могу планировать свою пятилетку. Надо же принять участие в их игре. Игре в жмурки. Никому не хочется, чтобы ему постоянно напоминали о его собственном страхе. С другой стороны, ты от этого не больно в проигрыше. Ты получаешь даже известную свободу. И можешь вот так, нежданно-негаданно, выложить, что там такое с новым платьем короля. Никто больше не заподозрит тебя в том, что ты добиваешься какой-либо должности. Иные, кто тебе вечно не доверял, быстренько возбуждают ходатайство о награждении тебя орденом. Так ты какое-то время пользуешься всеобщей любовью. Только уж, будь добра, в конце концов умри, иначе все это окажется скверной шуткой. Ты же не хочешь испортить всем игру.
Бабушка игру испортила. Лежит себе семнадцать лет в постели, тише воды, ниже травы, но вдруг оказывается, что именно она представляет собой опасность для всего семейства. И у нее еще хватает совести жаловаться. Жена ее сына, мол, вполне может подсыпать ей что-то в суп.
Однажды у меня возникло подозрение. Могло в этом что-то быть? В конце-то концов, ничего невозможного в этом нет. Кусты болиголова росли у нас за домом. Я выросла, можно сказать, вдыхая аромат болиголова. В какой-то многообещающий миг я даже подумала, что это могло быть сделано из-за меня. Как же это нелепо.
Материнская любовь — я имею в виду иррациональную, едва ли не звериную — это инстинкт. Он либо есть, либо его нет. Тут уж ничего не поделаешь. Упреки бессмысленны. В остальном у меня всего было вдоволь. Если я температурила, мою руку держали. Конечно же, я часто температурила.
Между ними, между моей бабушкой и моими детскими болезнями, и лежат, видимо, истоки моего недуга. Генетически обусловленные? Или: приобретенные в раннем детстве?
Ни то ни другое. Все началось именно в тот день, когда пышно цвели розы и было полно светлячков. Говорит Лизе Майтнер. Она сидит напротив меня на месте друга, с которым я живу уже семь лет, и изящно срезает верхнюю часть яйца, сваренного на завтрак. Настало время дать некоторые объяснения. В соответствии с правилами любой конспирации — только совершенно необходимые. Обязательно принимая во внимание мой настроенный на категорию причинности ум.