А что, собственно говоря, она знает о нас? Особенно хорошо она не может быть осведомлена. Я сижу в ресторане высшего разряда. Мое отношение к себе самой изменилось. Я позволяю себе кое-что. Дорого бы дала, чтобы поймать себя на какой-нибудь прихоти. Это дает изумительное ощущение жизни.
Когда я одна вхожу в такой ресторан, метрдотель мерит меня этаким снисходительным взглядом. Поэтому я никогда не соглашаюсь сесть за тот стол, за который он хотел бы меня посадить. Из принципа. Но как только я делаю заказ, который всегда производит сильное впечатление, так завоевываю известное уважение, которое, однако, оставляет меня равнодушной. Беспокоит ощущение, что я кажусь печальной. Одинокой. С лицом, которое все больше приобретает этакое кроличье выражение. И в этом я ничего не в силах изменить.
Так сколько? Спрашивает Майтнерша, а перед ней уже лежит бумага и карандаш.
Что она хочет от нас? Почему не успокаивается? Австрийка по рождению. Могильная плита в Кембридже. Добрых тридцать лет в Берлине — но какое они имеют к нам отношение?
Так сколько?
Черт подери! Майтнерша не отступает.
Ни одной. Отвечаю я угрюмо.
А как у вас с разделением труда?
Каким это разделением?
Кто заботится о детях и домашнем хозяйстве? Держат домашнюю работницу?
Детей отдают в ясли и детские сады. Домашнее хозяйство ведут жена и муж совместно.
Сколько у вас мужчин — лауреатов Нобелевской премии?
Ни одного. Но…
Не слишком-то приятна такая ситуация. При таком-то прошлом.
Никоим образом. О нем едва что-то знают. Об этом научном прошлом, имею я в виду.
Но конечно же, все делается для того, чтобы изменить положение.
Как же это сделать? Обществом таких личностей крайне трудно управлять.
Далее я отказываюсь давать еще какие-либо сведения. Пусть она прежде получит разрешение на интервью.
Она уходит, а я получаю солидный счет. У мертвецов, видимо, потрясающий аппетит.
Прежде чем удалиться, она говорит, что вскоре начнется судебный процесс.
В 1914 году Чедвик открыл непрерывный спектр энергии при радиоактивном бета-распаде. В 1922 г. в рамках тогдашней атомной физики было предложено два остроумных конкурирующих объяснения. Одно предложила Лизе Майтнер. Предсказание, вытекающее из ее объяснения, не было подтверждено экспериментально. Но и другая теория не выдержала проверки. Какое-то время большинство ведущих физиков считали, что представления о законах сохранения энергии и импульса в ядерной физике рушатся. Позже: гипотеза Паули о существовании нейтрино. Теория Ферми. Похоже, большого успеха Лизе Майтнер не достигла. Но она была в первых рядах. Еще невозможно было предвидеть, какими острыми, волнующими сделаются эти вопросы. Резерфорд еще заявлял: «Превращения атома имеют для ученых исключительный интерес, однако мы не сможем овладеть атомной энергией в такой мере, чтобы она получила какую-либо коммерческую ценность. И я полагаю, что мы вряд ли когда-нибудь будем в состоянии извлечь подобную ценность. Наш интерес к этой проблеме — чисто научный».
Лизе Майтнер способствовала выяснению целого ряда вопросов в области радиоактивности, работая самостоятельно и совместно с Отто Ганом. Первое экспериментальное доказательство явления отдачи при радиоактивном распаде ядра. Доказательство, что гамма-излучение испускается только после образования продуктов распада. Развитие экспериментальных методов для получения чистых радиоактивных элементов и для определения их периодов полураспада. Открытие нового элемента, протактиниума. Она была уважаемым членом международного семейства исследователей атома. Почему же она недовольна? Почему призраком бродит по свету? И что она хочет именно от меня?
Одним из ее первых учителей, еще в Вене, был Людвиг Больцман. Страстный борец за атомистику, которого не понимали, признание к которому пришло слишком поздно. Гениальный мыслитель, страшившийся ослабления своей умственной работоспособности. Рассказывая о педагогической деятельности Больцмана, Лизе Майтнер говорила: «С каждой его лекции ты выходил с таким чувством, словно тебе открыли совершенно новый и дивный мир». И еще он страдал от страха, что его сосредоточенность и память могут внезапно, во время лекции, отказать. Его добровольный уход из жизни, видимо, утвердил ее в решении ехать к Максу Планку в Берлин.
Я перечитываю то, что Вильгельм Оствальд написал под впечатлением трагического конца Больцмана: «Мы восхищаемся воином, которого после завоеванной победы сражает последняя пуля, и ставим ему памятники… Но тот, кто остался инвалидом… Подобных инвалидов в науке куда больше, чем обычно считают, и те неисчислимые страдания, которые они испытывают, еще не нашли своего Гомера… Наука требует жертв с той же жуткой неотвратимостью, как и смерть. Большей частью она высасывает из своей жертвы все соки в юные годы, и счастлив тот, кто вскоре уходит в мир иной… Его имя продолжает блистать… Но у других все не так ладно. Они вынуждены растрачивать свои силы, видеть, как снижаются результаты их работ, в то время как требования к ним и ответственность за их деятельность постоянно растут».