Отец сказал, что они оба слишком поздно поняли, что не подходят друг другу.
— А старый Вольдемар, значит, подходит?
Отец пожал плечами. Во всяком случае, он ее больше устраивает. В служебном отношении. Он тоже специалист по торговле, имеет квартиру в большом городе. Мать ее уже полностью обставила, и, насколько ему известно, в квартире есть детская комната с новой мебелью.
— Они ведь только что были на Балатоне, неужели у них уже появился ребенок?
Отец сказал, чтобы я не разыгрывал из себя дурачка. Разумеется, комната предназначена для меня и ждет, когда я в нее вселюсь.
Нет, этого не может быть! Это невероятно! Это меня доконает! Они обращаются со мной как с грудным младенцем, которому все равно, куда поставят его кроватку. В Пелицхофе живут мои дедушка с бабушкой, я довожусь им родственником. Здесь разгуливает по крыше кот Мунцо. Здесь в конюшне стоят Макс с Лизой, смирные лошади, даже я могу на них кататься. Здесь на трубе сидит тетушка Паула. Если развод неизбежен, если родители больше не подходят друг другу, если мне не придется больше жить в Хоэнцедлице, тогда пусть моя кровать стоит в каморке под крышей у дедушки с бабушкой.
— Я останусь в Пелицхофе, — сказал я.
Отец ответил, что суд постановил передать права на мое воспитание матери. Брак, кстати, уже расторгнут.
От возмущения на глазах у меня выступили слезы. Родители развелись за моей спиной, потихоньку, самым что ни на есть предательским образом.
Отец объяснил, что им не хотелось меня травмировать.
Но почему же он за меня не боролся, как боролся за чистоту леса и за дедушкину честь?
— Ах, Гиббон…
Казалось, отец вот-вот заплачет. Он находился в чертовски невыгодном положении, в смысле своего образования и так далее. Он был, так сказать, обузой для преуспевающей женщины. Кроме того, имелось и еще одно обстоятельство. Мать все равно мне об этом расскажет. Однажды во время крупной ссоры у матери, как бы это получше выразиться, сорвалась рука, она хотела его ударить. Он поймал руку и, завернув ее за спину, уложил мать на кушетку.
Я-то знаю, какая у моего отца силища. Но у судей этот силовой прием не вызвал никакого восторга, они даже грозились, что накажут отца. Отец не стал бороться, потому что ему было стыдно. Он ни словом не обмолвился на суде о большой лысине. На это имелись веские причины. Он любил мою мать в течение многих лет и не мог допустить, чтобы воспоминание об этом счастливом времени навсегда исчезло.
И опять я подумал: это невероятно, это меня доконает. Он разыгрывал из себя порядочного человека и думал не обо мне, а о своей старой любви. И мать думала не обо мне, а о своем новом муже.
— Я согласился с решением суда, — сказал отец. — Ребенок должен жить с матерью. Лето скоро кончается, и нам придется расстаться. С завтрашнего дня начинается новая жизнь. За тобой заедет дедушка Паризиус. К обеду ты уже будешь в городе.
Он хотел взять мою руку, но я отдернул ее. Я возненавидел его. Я ненавидел всех, кто меня предал, и поэтому я нырнул в воду. Мне не хотелось, чтобы отец видел, как я плачу. Пусть это проклятое озеро выйдет из берегов от моих слез. Жаль, что я хорошо плаваю, а то бы я утонул и лежал на дне до тех пор, пока мой труп не всплыл бы среди лилий. Может, попробовать задержать дыхание и умереть? Но сначала надо поговорить с пастором, который пьянствует с трактористами в деревенском кафе, и заказать для похорон органную музыку. Он не откажется выполнить последнюю волю утопленника. И пусть они все придут в церковь: мои разведенные родители, дедушка с бабушкой и эта большая лысина Вольдемар. Представляю, как жутко будет звучать орган и как деревенские головы львов будут глазеть на моих родственников, показывать им свои красные языки и ворочать ими из стороны в сторону до тех пор, пока те не пожалеют, что совершили ужасную глупость, обставив для меня комнату в большом городе.