Дедушка кормил лошадей. Теперь он ворвался на кухню и сообщил:
— Они приехали.
— Веди их сюда, — приказала бабушка.
Я слышал, как они о чем-то возбужденно говорили в коридоре, потом все ворвались на кухню: женщина с голубыми волосами, другая — с рыжеватыми, стрижкой «каре», один седоватый мужчина, другой — почти без волос. Кухня сразу сделалась перенаселенной. Пришельцы окружили меня, все еще стоявшего в тазу, и протянули ко мне руки ладонями вверх, словно я им должен был что-то подарить. По-видимому, бабушка Хабенихт испугалась, что эти попрошайки могут у меня что-нибудь отнять. С недовольной миной она смешала в ведре ледяную колодезную воду с остатками теплой воды и вылила все эти десять литров мне на голову. Кухню залил бурный поток. Женщины и их мужья с криком отскочили в сторону, я фыркнул, а бабушка рявкнула, чтобы мы вели себя как следует. Потом она бросила мне полотенце.
Обе четы — Паризиусы и Ленгефельды, — перебивая друг друга, что-то кричали. Я смог разобрать только отдельные слова: «позор», «слава богу», «такое счастье», «такое несчастье» и «надрать задницу». Тут они снова попытались схватить меня всеми своими восьмью руками.
— Мальчик останется здесь! — крикнула бабушка Хабенихт и уставилась на бабушку Паризиус. — У мальчика нет с собой даже одежды.
Затем она ткнула пальцем в сторону веревки над плитой, посмотрите, мол, в каком состоянии его белье. Нет, она никого не обвиняет, тут она исподлобья взглянула на мою мать и проговорила голосом волка, обожравшегося козлятами, что ей пришлось стирать мою одежду при девяноста градусах (наверное, это было совсем плохо). Пока вещи не высохнут, пусть все ждут в комнате.
— Неслыханно! — воскликнула бабушка Паризиус.
Мне показалось, что обе бабушки дышали, как кузнечные мехи, во всяком случае, они издавали какое-то шипение. У матери были мокрые глаза. Вольди, «большая лысина», пожимал плечами, а доктор Паризиус воздевал кверху руки: мол, если иначе нельзя, пожалуйста. Поскольку сбежавший ребенок находится в руках Хабенихтов, у них все преимущества и они могут диктовать свои условия.
Я видел, как отец хотел подать матери руку, но она откинула голову назад и взмахнула своей стрижкой, сделав вид, что не заметила протянутой руки, и, глядя прямо перед собой, вслед за другими прошествовала мимо отца в комнату.
Прошло какое-то время, прежде чем все расселись за прямоугольным столом. С широких краев стола напротив своих мужей сидели женщины, отец сел с узкого края, а я, закутавшись в одеяло, примостился с противоположной стороны. Я не смел никому смотреть в глаза и уставился на висевшую над диваном картину. На ней был нарисован старик лесничий с белой бородой и с ружьем на плече. Он грозил кулаком какой-то влюбленной парочке, которая в обнимку шла по местности и, видно, так громко болтала и смеялась, что спугнула косулю. Косуля исчезала в кустарнике с левой стороны картины. Лесничему не удалось сделать выстрел, и поэтому он грозил парочке кулаком.
За столом мои родственники стали запугивать друг друга взглядами и словами. Одни утверждали, что случай этот криминальный, другие соглашались и говорили, что в дело должен вмешаться прокурор. Одни кричали, что ребенок должен поехать с ними, другие заявляли, что он должен остаться здесь. Все это продолжалось до тех пор, пока дверь комнаты не заскрипела и на пороге не появился Мунцо. Одним прыжком он вскочил ко мне на колени. Мне показалось, что кот оглядел всех по очереди и утихомирил присутствующих с помощью лазерных лучей, во всяком случае, наступила тишина.
Потом со своего места поднялась бабушка Хабенихт и встала за моей спиной. Когда-то она играла в художественной самодеятельности, да и теперь еще любила устраивать сцены. Одним движением она, словно фокусник, сорвала с меня одеяло. Теперь меня грел только кот. Пусть каждый убедится собственными глазами, заявила бабушка, что этот несчастный ребенок, ее единственный внук, страдает от истощения. В доказательство она принялась громко пересчитывать мои ребра. Не помню, сколько она их там насчитала. Мунцо спрыгнул с меня, и я прикрылся рукой, стесняясь своей наготы.
— Веди себя как следует, — прикрикнула на меня бабушка Хабенихт.
Потом она заявила, что связываться с отделом социального обеспечения или с окружными властями нет смысла. Даже медсестра деревенской больницы и та могла бы засвидетельствовать, что фрау Ленгефельд потеряла всякое право на воспитание ребенка. Меня следует передать отцу, с тем чтобы я ходил в школу в Пелицхофе. Домик они надстроят, в этом нет проблемы, кредиты сейчас выдаются на выгодных условиях, мать будет платить неплохие алименты, из которых можно будет погашать проценты за кредит. Бабушка была в ударе, она говорила и говорила.