В следующее воскресенье отец и сын поднялись на гребень горы. Там они обсуждали все вопросы, накопившиеся за неделю.
— Венгерский — красивый язык, ты не находишь? — спросил сын.
— Да, мой мальчик, но на нем говорит относительно мало людей.
— А я хочу выучить его.
— Ну, тогда ты будешь стараться больше для собственного удовольствия и наверняка без особой пользы.
— Все равно еще красивее — французский, — мечтательно протянул мальчик и рассказал, как он с помощью латыни, фантазии и любви к предмету разложил стопку «Юманите» по порядку, за что удостоился похвалы господина Гольдштейна, и ему это польстило. Ведь он так любит господина Гольдштейна. Он поправился: любил раньше.
— А что произошло? — осведомился отец.
Ничего особенного, но все же нечто весьма огорчительное. Не успел господин Гольдштейн похвалить его, как на вопрос фрау Гольдштейн, кто этот мальчик, Гольдштейн, думая, что мальчик не знает чешского, ответил на этом языке: «Этот? Да сынишка одного здешнего пролетария».