— А для тех, других существует вообще только один вопрос: как нас уничтожить. Все иные вопросы обсуждать уже незачем. Каждый день приближает нас к войне. Тот, кто забудет это хотя бы на миг, будет к ней причастен.
Янка сказала:
— Полностью согласна с тобой.
Но Эрих даже не кивнул ей. Мальчик прислонился к спине Эриха. Какой он сильный, как перекатываются мускулы под свитером, когда он говорит, думал мальчик.
Расходились поздно — уже затемно. Одежда была еще влажной от дождя. Мальчик отстал от отца и Янки он хотел побыть один. Он размышлял о только что услышанном, пытался представить себе, как будет выглядеть война, будут ли идти бои здесь, в горах, разрушат ли город, их дом, квартиру, можно ли от этого где-нибудь укрыться. Он вспомнил фильмы про войну, хотя, верно, предстоящая война не будет похожа на ту, из фильмов. Английские и американские фильмы про войну, не считая коротеньких стычек с пальбой и драками, были даже веселыми. У немцев же было посерьезнее. Только Луис Тренкер вносил некоторую долю оживления в горные бои. Зато очень смешными были итальянские солдаты. Они боялись тирольцев и говорили на ломаном немецком. На пасху мальчик видел в маленьком кинотеатрике на окраине города русский фильм. «Истинные патриоты» даже устроили по этому случаю скандал. Речь в фильме шла о будущей войне. Показывали нечто совершенно невероятное, фантастическое, и все же казалось, будто это происходит или произошло в действительности. В самый обычный день, как всякий другой, люди сидели на балетном представлении, вдруг задернули занавес, и публике сообщили, что на страну напали враги. Юный пионер обратился с воззванием к сидящим в зале пионерам. Потом падали газовые бомбы, очень много стреляли, в конце картины горел самолет, который сбил отец юного пионера, и на секунду видно было, как на крыле машины плавится серебряная свастика. Зрители аплодировали, а на улице их поджидали «истинные патриоты» выкриками «русские холуи» и издевательской песнью. В газетах с национальным самосознанием стояло: так вот он каков, этот советский дух, этот сеятель ненависти между народами. Вот чего стоят миролюбивые речи советского министра иностранных дел в Женеве.
Мальчик нагнал в темноте Янку и отца, все трое взялись под руки и запели: «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать. Как невесту, родину мы любим…» Янка все время пела: «И свое отечество мы любим», а отец упрямо поправлял: «Как невесту, родину мы любим». Они даже поспорили, может ли быть у пролетария отечество или нет. Единодушие в данном вопросе достигнуто не было.
Когда отец и мальчик остались одни, отец сжал его руку, оба думали о прекрасном дне, о матери, которая ждала их, и о Янке.
— А она тоже майский ребенок?
— Нет, — ответил отец, — она родилась в начале весны.
И это было приятно мальчику. Когда они пришли домой, мать сидела, склонившись над расчетами.
Ночью мальчик проснулся. Будто кто разбудил его. В голове сверкнули слова «майский ребенок». Он вдруг понял, почему он майский. Перед днем его рождения существовал ведь и день его зарождения! День в мае! Он откинул одеяло, приподнялся в кровати и посмотрел на родителей. Отец лежал на спине, глубоко дыша открытым ртом, мать — на боку, подтянув колени, положив правую руку отцу на плечо. Так, значит, в мае. Почему мысль об этом была столь нова и столь волнующа для него. Он пытался вспомнить события, произошедшие с ним в мае, но припомнил немногое. Майские бдения в церкви капуцинов. А ведь родители поженились там, в этой церкви. Это не приходило ему на ум, когда он сидел на светлых скамьях и разглядывал девочек. Почему-то ни разу он не подумал, что здесь, на этом самом месте родители после венчания позировали фотографу, что они стояли здесь задолго до того, как он родился. Ему казалось, будто мир родился вместе с ним и никаких праздников и будней до него и быть не могло.
И еще один майский вечер он вспомнил. Перед ним на пюпитре лежали раскрытые ноты этюда. Он старательно водил смычком, но результат его стараний был весьма посредственным. Окно было открыто. Учитель стоял рядом и виртуозно сопровождал его мелодию блестящими импровизациями, но это был уже не флейтист городского театра Рёрль, а господин дипломированный инженер, который учил его играть на скрипке только из любви к музыке, учил раскованно, весело, без досады и угроз, по-доброму, с огромным терпением, подбадривая ученика, когда тот совсем терял веру в себя. Мать часто встречала этого человека во время деловых поездок. Они разговорились, он узнал о ее трогательном отношении к музыке и предложил прислать к нему сына, чтобы попробовать еще раз. И вот, субботу за субботой, ближе к вечеру, в печальнейший час дня, мальчик спешил на окраину с футляром под мышкой, полный страха перед тем, что его ожидает, движимый лишь чувством долга перед матерью и господином инженером. Он сознавал всю тщетность этих попыток, надеялся лишь на чудо, разочаровываясь раз от разу все больше, и втайне молил высшие силы, чтобы всему этому пришел когда-нибудь конец.