— Они из-за этих своих «деловых кубометров грунта» всё на свете забывают! — вставила в разговор девушка, метнув в сторону багермейстера иронический взгляд.
Должно быть, она попала в цель. Он виновато опустил глаза и сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей.
— Ну, а я ведь не только багермейстер, а ещё и комсогруппорг. Меня не только, как она выражается, «деловые кубометры», то есть выработка, — меня и души человеческие интересуют. Думаю: раз на работе у нас полный порядок, стало быть, что-нибудь дома неладно у нашего начальника. Нагрянул я к нему на квартиру вечером, в то время как он на вахте был, и сразу прояснил обстановку. Малышка при смерти, врачи руками разводят, мать с ног сбилась, а сам-то как с вахты придёт, так у её кроватки до следующей смены и дежурит. Испугался я. Вот товарищ врач верно сказала: мы эту Наташку все любим. Славная такая девчонка, сероглазая, рыженькая, прямо огонёк. А тут лежит не шелохнётся, и на лице одни глаза видны, большущие, жалобные. Подумал я о начальнике нашем, и страшно мне стало. Такое горе, а он и виду не подаёт... Решил действовать. Бегу в амбулаторию. Ночь, заперто. Впотьмах звонка не разглядел, давай в дверь бухать... Помните, товарищ доктор?
— Да, это не скоро забудешь. Я тогда дежурила — больных нет, задремала немножко, вдруг неистовый грохот. Я подумала, не паводок ли перемычку прорвал. Нянечка бежит: «Лизавета Никитична, там псих какой-то ломится!» А он уж тут, передо мной, в натуральную величину. Ну, видели бы вы его тогда! Без шапки, в грязи, пот с лица течёт: «Доктор, беда: Наташка умирает!» Кто такая Наташа, от чего умирает, не говорит. «Пошли» — и всё. «Куда идти? Погодите, я машину вызову». — «Не пройдёт туда машина: паводок, грязь по колено». А сам уж пальто на меня напяливает. И потом, представьте себе, километра два бежали по грязи. Калоши я потеряла. Да что там калоши — тут и резиновые сапоги не помогли бы. А где уж выше колен было, он подхватывал меня на руки и переносил... этакий медведище. В доме больной я появилась, будто меня из пульповода вытащили, а он даже опомниться мне не дал, ведёт прямо к кроватке: «Вот Наташа!»
Если бы мне кто-нибудь в институте сказал, что придётся так-то вот навещать пациентов, разве я поверила бы? А тут ничего: отдышалась, умылась, осмотрела больную. Диагноз мой с предыдущими заключениями точно совпал. Врачи делали что могли, но болезнь эта у таких малышей почти не излечивается. Девочка уже и не шевелится, мать окаменела от горя, а он — я его тогда за отца принимала — умоляет: «Доктор, сделайте чудо, спасите!» Я говорю: «Чудес не бывает». А он упрямо: «Раз человек очень захочет, будет чудо!»
И вы знаете, должно быть, верно: всё-таки чудеса случаются. Тут я вдруг вспомнила, что когда стажировала в институтской клинике, там много говорили о нашем профессоре, известном академике, заслуженном деятеле науки, разрабатывавшем новый метод лечения этой страшной болезни. И вот, как только сей гражданин про чудо сказал, я ему и отвечаю: дескать, метод лечения разработан, но сейчас проверяется, и что мол сама я его в точности не знаю, а только слышала о нём. Так вы знаете, что он, вот этот самый гражданин, орденоносец, почтенный багермейстер, комсогруппорг и прочее и прочее, сделал?.. Он схватил меня, врача, на руки и закружил по комнате...
Это в самом деле не походило на спокойного, подтянутого, собранного человека, но краска, густо пробрызнувшая сквозь матовую смуглоту его лица, показала, что всё это, действительно, произошло.
— Да-да, завертел в присутствии матери и маленькой больной, что, согласитесь, было уж совершенно неуместно. И тут пошло всё, как в чеховском рассказе «Лошадиная фамилия», с той только разницей, что речь шла не о дурацком флюсе идиота-барина, а о жизни чудесной малышки. Я вспоминала и точно не могла вспомнить, в чём же состоит этот метод. И чем старательнее я вспоминала, тем больше убеждалась, что очень важные детали я забыла, а может быть, даже как следует и не знала. И хотя никакой вины тут моей не было, мне становилось страшно, что из-за того что я во время своей стажировки оказалась недостаточно любознательной, может погибнуть этот ребёнок.
Однако воспоминаниям мы предавались недолго. Он вдруг закричал: «Не вспомните — не беда! Важно, что советской медицине такое средство известно. Телефон клиники знаете?» Я обрадовалась: у себя в книжечке, расставаясь, я записывала адреса подружек-однокурсниц, — там, несомненно, был и нужный номер. Но что значил этот номер? Клиника была за тридевять земель, в Москве, а мы находились в степи. Была глухая ночь, и паводок отрезал нас даже от центрального посёлка, где есть телеграф и междугородный телефон. Но его это уже не смущало. «Доктор, — говорит, — бежим в контору гидромеханизации, там есть телефон! А остальное беру на себя». Страшно самоуверенный гражданин, не правда ли?