После тягостного молчания, не говоря ни слова, Надя задувает свечу, берёт со стола исписанные листки, складывает их, рвёт на части, потом забирает бутылку, пробку, сургуч, так же молча идёт к двери и, раскрыв сё, выбрасывает всё это на улицу.
— Ночь-то, ночь-то какая! — говорит она, останавливаясь в дверях.
Все трое выходят наружу. Запах талого снега, мокрых досок, просыпающейся земли, запах ранней весны, прекрасный и пьянящий, заполняет их лёгкие. Тяжело плюхаются с сосулек тучные капли, тоненько почмокивает пьющая влагу земля, и если, затихнув, прислушаться, можно уловить, как с лёгким звенящим шуршаньем тает крупичатый снег.
В густой синеватой весенней мгле мечется белый, ослепительный луч. Это, должно быть, бригада Григория Рассыпнова возвращается из кино. А дальше, над степью, стоит мутное, желтоватое электрическое зарево. Там на полгоризонта развернулась стройка. Там товарищи Григория, Нади, Али, работающие в ночной смене, продолжают писать настоящее послание в века.
Необыкновенный концерт
Всё началось с открытки, на которую поначалу Михаил Силыч Матвеев, знаменитый солист знаменитого театра, не обратил даже особого внимания. Артист был уже немолод, слава пришла к нему давно, и он едва успевал перечитывать обширную корреспонденцию, которая приходила к нему на театр. Да открытка и не содержала ничего особенного. Радиокомитет организовывал очередной концерт по заявкам слушателей, на этот раз рабочих и инженеров одной из великих волжских строек. В числе заявок, принесённых музыкальным редактором на выбор Михаилу Силычу, было письмо экскаваторщика Никиты Божемого, который просил певца исполнить старинную бурлацкую песню «Эй, ухнем».
— У него губа не дура, у этого Никиты, — с обычным своим грубоватым добродушием сказал Михаил Силыч редактору. — Что ж, включайте в программу «Эй, ухнем», пусть Никита порадуется.
Певец и сам любил эту песню, которую он давным-давно, ещё маленьким конторщиком пароходного общества «Кавказ и Меркурий», замирая, трепеща и обливаясь по́том в тесноте галёрки, слышал в исполнении Шаляпина. Он пожалел только, что эту раздольную песню придётся исполнять в радиостудии, к чему он, как и большинство артистов, никак не мог привыкнуть.
Но на этот раз, оставшись один у микрофона, певец вдруг представил знакомое, дорогое ему с детства приволье волжских берегов, стройку, о которой он столько читал в газетах и которая смутно рисовалась ему как нечто огромное, даже с трудом воображаемое. Он увидел массу людей и среди них Никиту Божемого, которого, может быть из-за странной его фамилии, воображение артиста нарисовало пожилым украинцем в вышитой рубашке с низким воротом, с лысоватым выпуклым шевченковским лбом, с пышными висячими усами и внимательными глазами, грустными и лукавыми одновременно. Он представил себе даже, как слушает его Никита, опираясь подбородком о загорелый кулак и пряча улыбку в пшеничные усы.
Должно быть, захваченный этим видением далёкой стройки, Михаил Силыч в пустом помещении радиостудии спел так, как давно не певал и на больших концертах.
Через несколько дней пришло письмо от Никиты Божемого. Экскаваторщик сообщал, что он давний любитель пения, слыхивал лучших певцов страны, но такого исполнения любимой песни ему слушать ещё не доводилось. Он звал Михаила Силыча к себе на стройку «обновить новый летний театр». Между прочим, в конце письма он сообщал, что в благодарность певцу экипаж его машины решил в следующем месяце перекрыть свой собственный рекорд и вынуть грунта на пятнадцать тысяч кубических метров больше, чем в предыдущем. «Это мы вам в подарок за прекрасное ваше пение», — писал экскаваторщик.
Последние, брошенные точно между прочим строчки письма необычайно взволновали певца. Он давно привык к вниманию зрителей. Ни букеты, которые восторженные девушки торопливо совали ему в руки, когда он выходил из артистического подъезда, ни всяческие портсигары, палехские шкатулки, бювары и бокалы с надписями и без надписей, во множестве преподносимые ему по случаю разных юбилейных дат, — ничто ни разу так не порадовало артиста, как это простое сообщение. Пятнадцать тысяч кубических метров грунта! Ему, давно привыкшему к шумной своей славе, было необыкновенно приятно сознавать, что он вдруг как бы стал участником грандиозного строительства, которое идёт по всей стране.