И, неожиданно для всех своих товарищей по театру, он, слывший среди них человеком неподвижным, тугим на подъём, вдруг сам взялся комплектовать концертную бригаду. И делал он это не спеша, деловито, радостно, будто был не знаменитым певцом, а членом экипажа экскаватора «Уралец», выполнявшим задание своего бригадира. Он даже написал Никите Божемому, когда артисты прибудут, кто едет и что будут исполнять. В ответ он получил большое благодарное письмо от начальника политотдела и выразительную телеграмму от самого экскаваторщика: «Великое спасибо, ждём. Божемой».
Артистов на стройке встретили радушно. К пароходу высыпала целая толпа. Всем преподнесли букеты. Михаил Силыч был обрадован такой встречей и всё же невольно озирался кругом, стараясь разглядеть среди коричневых, загорелых лиц человека в рубахе с низким, завязанным шнурочком воротником и с висячими усами. Усевшись в машине возле начальника политотдела, он не удержался и спросил, был ли среди встречавших экскаваторщик.
— Никита Остапыч? Он сейчас в забое. А вы его знаете?
— Нет. Так... слышал... в газетах читал, — соврал почему-то Михаил Силыч.
За «Победами», в которых ехали артисты, шёл целый караван грузовиков со встречающими. Всё же певца огорчало, что среди них нет человека со странной фамилией, которого он никогда не видел в глаза.
— Хорошая голова этот Никита Остапыч! — продолжал разговор начальник политотдела. — Наша гордость. Он тут такую выработку показал в прошлом месяце — все ахнули. Впрочем, дело не в цифрах. Остапыч — это целая школа.
— А он будет на концерте?
— Ну как же! Со всем своим экипажем. Для них я приказал всё правое крыло второго ряда оставить... Да, простите, я и забыл: это же он и сагитировал вас сюда приехать.
— Меня не надо было агитировать, — сухо ответил Михаил Силыч и замолчал на всю дорогу.
Огорчение перерастало в обиду на Божемого. Он, Матвеев, всенародно известный певец, приехал сюда в ответ на его приглашение. Привёз великолепную бригаду. А тот даже не встретил! Не может быть, чтобы на такой огромной стройке, что вот уже полчаса тянется за стёклами машины, не нашлось человека, который смог бы его заменить. В театре и то заменяют исполнителей, а ведь это театр, и исполнители — единственные в своём роде... Певец дал себе слово ни за что не смотреть на правое крыло второго ряда.
Он так и сделал, когда во фраке быстрым шагом вышел на летнюю сцену, прикрытую изящной раковиной. Перед сценой, на склонах естественного холма, расходились радиусами ряды. Задние ряды терялись во мраке, как бы вливаясь в темноту леса, покрывавшего холм. Глубокое звёздное небо служило потолком амфитеатра. Но раковина была построена так, что резонанс был великолепный. Голос певца, то бархатно гибкий и мягкий, то раскатисто гремевший на нижних нотах, легко покрывал бесконечные ряды и, уносясь вдаль, стихал в лесу или возвращался звучным эхом.
Этот огромный естественный зал, битком набитый людьми, так жадно воспринимал звуки, так чутко слушал, так дружно аплодировал, что к Михаилу Силычу вернулось отличное расположение духа. Он простил экскаваторщику обиду и, кончив петь, добродушно и лукаво улыбаясь, посмотрел на первые ряды правого крыла. Они были хорошо видны, эти ряды, освещённые отсветом сцены. В огромном, переполненном открытом зале, где людей было множество, второй ряд бросался в глаза тёмными провалами нескольких пустых мест.
Рядом с этими пустыми местами Михаил Силыч разглядел полную миловидную женщину с тяжёлыми косами, венцом уложенными на голове, загорелую худенькую девушку и еще какие-то женские фигуры. Михаил Силыч понял: пустуют места экскаваторщика и его друзей, понял, что они, эти люди, так настойчиво и тепло приглашавшие его, даже не пришли на концерт.
Артист как-то весь оледенел от обиды, но аплодисменты так дружно, так бурно и настойчиво гремели под звёздным небом, что чувство обиды опять как бы растаяло в них. Забыв о Божемом, Михаил Силыч словно слился в единой общей радости со всеми этими загорелыми, обветренными людьми, сердца которых так чутко отзывались на каждую ноту. Подчиняясь радостной воле слушателей, он в этот вечер был необыкновенно щедр и пел, не жалея голоса.
А потом, когда его, наконец, отпустили и он, взволнованный, счастливый, юношески лёгким шагом сбежал со сцены, вытирая платком вспотевший лоб, к нему протиснулись те женщины, каких он разглядел давеча во втором ряду. Та, что была повыше, с головой, увенчанной косами, протягивая большой букет роз, таких свежих, что казалось, будто в лепестках их еще прячутся капли вечерней росы, сказала певуче: