Он пожимает плечами.
— Старуха крепкая, глядишь, и не умрет.
— А если умрет?
— Ну и что: она так и так прожила куда дольше него.
— Тебе и впрямь все равно. Думаешь, если она не гений, то не имеет права на жизнь.
— Замолчи, — обрывает ее он, но благодушно, без злости. — И кипятишься ты не из-за этого. Прошлая ночь — вот что причиной.
Что правда, то правда, но от этого она кипятится еще пуще.
— Нина беременна, — как укор бросает она ему в лицо: теперь-то он должен понять, хотя, что он должен понять, ей не вполне ясно.
— Я что — и в этом виноват?
— Я не сказала, что ты виноват.
— В таком случае чего ради ты меня об этом оповещаешь? Это никакого отношения ни к чему не имеет.
Она никогда не замечала, что он такой нескладный — костлявый, угловатый. На сердце у нее не тяжело, напротив, до боли легко, оно минуту за минутой разбухает в груди.
Она все не уходит, и он спрашивает:
— Что с тобой?
— Ничего. Хочешь есть, спустись вниз.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Она понимает, что ее не пускает уйти не тоска и не все еще теплящаяся надежда, а то, что, пока их перепалка продолжается, ей удается отогнать страх. Когда она спустится вниз, Беллу уже увезут, а ее ждет поездка в больницу, дежурство в палате в конце коридора, трубки, мониторы и — воспоминания о матери. Она бы, не сходя с места, отдала десять лет жизни и все картины Пола да и Мэддена в придачу, лишь бы сидеть поутру с Беллой на кухне, как сегодня.
Только не это, не снова это, не эта мутотень, думает Белла, пока ее везут по коридору на холодной металлической каталке, как тушу, а у нее перед глазами мельтешит какой-то калейдоскоп. Потом каталка огибает угол, останавливается, ее задергивают занавеской. Она открывает глаза, в прогале занавески видит человека с чашкой в руке, воздух полнится запахом кофе, она задыхается и надолго проваливается во тьму.
Эрнест стоит в дверях кухни, хмуро смотрит на нее.
— Хочешь кофе?
— Не хочу. Ни кофе. Ни супа. Ни хлеба домашней выпечки. Что, по-твоему, ты делаешь?
— О чем ты?
— Думаешь, ты не даешь ему умереть, так?
— Что так?
— Где твой здравый смысл — тебе надо вырваться отсюда. В тебе говорит гордыня, не что иное, как гордыня, и ты сама это понимаешь. Если он вознамерился умереть, он непременно умрет. И тебе его не удержать.
— Почему ты так уверен?
— Если ты всерьез думаешь, что можешь его удержать, ты, очевидно, веришь, что обладаешь магической силой. Ну а раз ты можешь так мощно воздействовать на него вблизи, отчего бы и не издалека? Отчего бы тебе не совершать это чудо внушения на расстоянии?
— Даже если ты не хочешь кофе, я хочу.
— Он сейчас мчит черт-те где на машине, кстати, машину у него давно следовало отобрать. Не исключено, что он уже погиб.
— Не погиб.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, и все тут.
— Тебе надо вырваться отсюда. Андреа Пул из МОМА восемнадцатого уезжает во Францию. Отчего бы тебе не уехать с ней?
— Денег нет.
— Да займу я тебе денег, тоже мне проблема.
— Я и так вся в долгах. И ехать с Андреа я не хочу: она меня заболтает.
— Ну так поезжай с кем-нибудь другим. Поезжай одна. Делай что-нибудь. Ты что хочешь доказать, что у тебя железная воля и поэтому торчишь тут?
— Как раз сейчас мне твои мудрые соображения не нужны.
— Ну а что тебе нужно?
Ей было даже жаль его. Он и впрямь думал, что она может сказать, что ей нужно; воображал, что есть нечто, о чем она может попросить, что существует какое-то упущение, и стоит только его восполнить, как все разрешится. Верил, что если подойти к делу разумно, то здравый смысл возобладает — точно так же вдова бакалейщика с их улицы верила в силу молитвы и навязывала ей какие-то захватанные брошюрки с выдержками из Нового Завета. Похоже, все знали, что есть панацея: психоаналитик-юнгианец, насыщенная витаминами диета, лечение с чередованием холодных ванн и апоморфина, которое просто-таки сотворило чудо с кем-то вроде Клея. Накануне она вошла в комнату, когда он говорил с девчонкой по телефону.
— Что на тебе сейчас, лапочка? — спросил он с ухмылочкой и, не прерывая разговора, подмигнул ей.
А по лицу его тем временем, как и всегда, ручьем текли слезы. Вот пусть Эрнест со своим здравым смыслом и разберется тут.
— Сказала же я тебе — хочу кофе. — И встала.
Он тяжело вздохнул.
— Жертвуешь бесконечно/ И каменным сердце станет, — сказал он, раскачиваясь на пятках. — Я наконец понял, что Йейтс хотел этим сказать.