Фафек недоуменно пожал плечами:
— Я бы сказал, нормально. А что?
— Жена ведь все-таки.
— Непохоже, чтобы она плакала. А я всегда считал, что старый Рамбоусек не женат.
— Ну, кто постарше, те знают, — устало, сказал Шлайнер. Встал, потянулся. Потер глаза. — Об этом столько сплетничали за прошедшие годы, что мало-помалу все забылось.
— Я вам понадоблюсь?
Шлайнер отрицательно покачал головой и принялся застегивать рубашку.
Фафек открыл дверь и доложил:
— Пани Рамбоусекова!
Пропустил ее в кабинет и тихо закрыл дверь.
Шлайнер узнал ее — так обычно помнишь людей, которых в детстве видел каждый день. Или почти каждый день.
— Садитесь, пани Рамбоусекова…
Анна опустилась на стул. Она была бледна и выглядела не лучшим образом — старший вахмистр Фафек не умел смотреть.
— Значит, вам в Градеце передали…
— Да… Только не сказали… Что его убили. Топором. Этого не сказали. Скончался, мол, и все. А больше ни слова.
Поручик Шлайнер вздохнул и покачал головой. Вероятно, удивлялся людской черствости: не только убьют, но и выложат все жене, едва она появится в городе. Все выложат без утайки.
— Так вы уже знаете, — сказал он бесцветным голосом. — С кем же вы говорили?
— Сразу на станции с паном Вондрачеком. — Она запнулась, потерла глаза. — Сразу как вышла из поезда. Мы поговорили.
— Значит, пан Вондрачек… все вам рассказал. — Шлайнер чертил на бумажке витиеватые буквы «в» и «о».
— Потом я была у пана Матейки. Мы знакомы еще с молодости. Он обещал, что… когда я тут все закончу, отвезет меня домой. В Градец. Мне не у кого переночевать.
— Хороню, пани Рамбоусекова, — сказал поручик Шлайнер. — Хорошо. Мы бы, разумеется, тоже вас отвезли, раз уж вы приехали так, на ночь глядя. Мы не могли не поставить вас в известность, потому что, хоть вы и расстались с покойным много лет назад… Кстати, сколько именно?
— Двадцать. Даже больше, погодите… двадцать один… с половиной…
— Следовательно, хотя вы и жили врозь больше двадцати лет, по закону вы его супруга со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.
— Да, конечно.
— В таком случае незачем объяснять вам, что это значит. Видимо, вы, как супруга… должны позаботиться о похоронах. Пан Рамбоусек был застрахован?
— Я, ей-богу, о нем знать ничего не знаю. Двадцать лет, пан… товарищ Шлайнер. Ей-богу. Совсем ничего.
Он покачал головой.
— Стало быть, похороны. Потом, наверно, дела с наследством. А мы бы хотели знать — в данном случае это, разумеется, формальность, пани Рамбоусекова, — действительно ли вы на протяжении этих двадцати лет не виделись, ну хотя бы по какому-либо общему делу, скажем, по случаю смерти кого-то из родных и так далее. Особенно в последнее время.
— Нет.
— У вас есть дети?
— Сын. Он работает поваром. На Шпичаке.
— Сколько ему лет?
— Двадцать пять. Отслужил в армии.
— А он? Тоже не общался с отцом?
Она вздохнула. Сглотнула подкативший к горлу комок.
— Насколько мне известно, они виделись… Как раз в последние годы. Когда мальчик был в армии, Слав время от времени посылал ему несколько крон.
— А после армии?
— Тоже иногда…
— Когда же они виделись в последний раз?
Поручик Шлайнер давно перестал чертить узоры. Сидел и легонько постукивал карандашом по столу. За годы службы он провел десятки допросов и почти наверняка знал, что сейчас последует.
— Когда же он был. тут в последний раз, пани Рамбоусекова? — повторил он спокойно.
— Кабы я знала, виделись они тогда или нет. Сын только сказал мне…
— Когда?
— В пятницу после обеда…
— На прошлой неделе?
— Да. Сказал, что заглянет к отцу…
— А не говорил, зачем?
— Говорил.
— И зачем же?
— Он хотел купить машину… И ему недоставало нескольких тысяч. Он нигде не сумел достать ни кроны, вот и подумал, что отец мог бы одолжить ему. Но знаешь, Пепа… — Она запнулась. — Товарищ Шлайнер, извините… Такого мальчик бы не сделал. Из-за нескольких тысяч крон. Одолжил бы на работе. В конце концов, я и сама что-нибудь достала бы. Но чтоб родного отца, хоть он его и мало знал… Нет, нет. Это наверняка не… Серьезно.
Поручик Шлайнер кивнул.
— Все в порядке, пани Рамбоусекова, — сказал он с профессиональной невозмутимостью. — В полном порядке. Никто вашего сына в этом преступлении не обвиняет. Никто. И меньше всех мы. Само собой разумеется. А после вы с сыном не разговаривали? Домой он не вернулся?