— Ты… — прыснула со смеху Богунка.
— Ну?!
Хотя мы, нормальные, составляли большинство, нам не оставалось ничего иного, как наблюдать за этими двоими.
— Ты суслик!
Богунка захлебывалась от смеха. Славик встряхнул ее:
— Хватит, Бодя!
Он повернулся к Томашу.
— Это нервы, Том, извини, ты ведь ее знаешь.
— Он суслик, — заходилась от смеха Богунка, пытаясь сбросить руку Славика. — Смешной суслик!
Томаш держал в руке рюмку, он снова побледнел — наверное, ему и впрямь было плохо.
— Пардон! — Он как во сне поднялся из-за стола, нашел в себе еще силы поклониться Богунке и поспешил в туалет.
— Ступайте за ним, — заботливо сказал Славик и обнял жену за плечи. — Он переутомился. Мы все переутомились. У нас в редакции страшная запарка.
13
У Геды всегда был вкус. Мы сидели в углу комнаты в удобных мешкообразных креслах, и между нами стоял низкий круглый столик с углублением посередине, частично заполненным бутылками «Отца Нормана», кубинского «Рондо» и фиолетового «Болса». Я представил себе, как этим последним Геда врачует сердца своих отчаявшихся читательниц. Свет полз в наш угол из другого конца комнаты. Его источником была змеевидная белая трубка. На столе стояла еще пепельница с рекламой пива «Туборг», хрустальная двухъярусная сигаретница и две чашечки кофе.
— Ужасно! — У Геды было серьезное, сочувствующее лицо; газовый камин, как настоящий, создавал уют.
— Думаю, я здорово влип.
— Но если ты не виноват…
Я пожал плечами:
— Факты я тебе изложил.
Она задумчиво курила. На ней были широкие черные бархатные брюки, розовая шелковая блузка со свободными рукавами и шарф — одним его концом она играла, а другой прикрывал глубокий вырез.
— Что будем делать? — спросила она деловито.
Я невольно улыбнулся. Вот ведь какой хороший товарищ моя бывшая жена! Итак, что же мы будем делать?
— Не знаю.
— А ты думаешь, Бонди…
Уже отдохнувший, я пытался описать Геде случившееся как можно вразумительней.
— Завтра я этому капитану позвоню.
— Нет.
— Почему?
— Бонди мог быть у нее вчера вечером, но мог и не быть. Ты думаешь, они это не выяснят?
— Не знаю.
— Лучше подожди. А самоубийство исключено?
Я кивнул. Все, что я рассказал Геде, я рассказал как нельзя точнее, но о некоторых подробностях все же умолчал. Например, о том, что на черенке ножа были вырезаны наши с Зузаной инициалы.
— Может, это сделал какой-нибудь сумасшедший?
— Как это? — спросил я недоверчиво.
— Ну, какой-нибудь отвергнутый поклонник.
— Глупости. Единственным отвергнутым поклонником там был я.
— Да, вы ведь, кажется, решили расстаться?
Она спрашивала, хотя отлично знала, что это так. И что она внесла в это немалый вклад.
— Но я не имела в виду никого из знакомых, — сказала Геда, — наоборот, кого-то совершенно неизвестного. Какого-нибудь увальня из медвежьего угла, который вырезал все ее фото, пялился на нее по телевизору, а жена у него сбежала с цыганом — вот он и помчался в Прагу предложить Черной руку и сердце.
— Ну да, а в сумке вез ей гуся, — перебил я Геду, — но так как Зузанка не хотела и слышать ни о замужестве, ни о гусе, этот увалень схватил нож для бумаги и убил ее… Так ты себе представляешь? — прибавил я иронически.
— Я размышляю, — сказала Геда. — Знаешь, сколько у известных людей безвестных поклонников?
— Не знаю, — отрезал я, — но считаю, что безвестные поклонники не ходят к своим кумирам с тем, чтобы убить их, а потом аккуратно стереть отпечатки пальцев и все такое…
— Во что была Зузана одета? — неожиданно спросила Геда.
— Одета?
— Когда ты ее нашел.
— В черную блузку и джинсы, расшитые сердечками и бабочками.
— А днем, когда заезжала к тебе в Труддом?
— Тогда на ней было платье, — вспомнил я. — Такое длинное, концертное. Для телевидения.
— А что она обычно носила дома?
Я не понимал, куда клонит Геда.
— Послушай, — сказала моя бывшая жена, — вот в чем, к примеру, ты пришел к ней?
Теперь я просто ничего не понимал.
— В обычном костюме. Синем в полоску.
— А сейчас на тебе свитер и старые джинсы, — критически оглядела меня Геда, — и, насколько я тебя знаю, так ты чаще всего и ходишь.
— Ну и что?
Разговор о моем скудном гардеробе и неумении одеваться, как подобает элегантному мужчине, казался мне бессмысленным.
— Почему ты надел тогда синий костюм?
— В смысле выходной?
— Да.