— Ты снимал на цветную пленку? — неожиданно для самого себя спрашиваю Григораша, словно эта проблема кажется мне наиважнейшей при знакомстве с местом происшествия.
— Да. Я хотел бы снять и на кинопленку.
— Камера при тебе?
— Нет, но я мог бы вернуться завтра…
— Не вижу необходимости.
У остальных лица тоже не больно веселые. А прокурор просто исходит нетерпением завершить хотя бы предварительные формальности.
— И никакого письма? Ни записки?..
Отвечает мне на вопрос не прокурор, а маленький лейтенант из отделения милиции. Называет свою фамилию и обращается ко мне по уставу. Совсем молоденький, наверное, только что выпущен из офицерского училища.
— Мы искали повсюду, по всем углам, но нашли только сберегательную книжку с вкладом в семнадцать тысяч пятьсот лей, а письма никакого… Хотя известно, что самоубийцы оставляют письма на самом виду…
Так-то оно так… В девяноста восьми случаях из ста письма действительно лежат на виду. Правда, бывают и исключения… Я поднимаю глаза на прокурора и, прежде чем начать обмен мнениями, спрашиваю его не без упрека:
— Зачем я-то вам понадобился? Только потому, что не нашлось традиционного прощального письма?
Но прокурора этим не уязвишь. Он поглаживает себя по подбородку и устало улыбается.
— Причин целых три, — начинает он издалека. — Первая: отсутствие письма. Вторая: положение трупа в петле, И наконец, третья: на кухонном шкафчике найдена ампула из-под морфия.
— Использованная? — настораживаюсь я. Очередь Григораша вступить в разговор:
— Использованная. Судя по всему, морфий был извлечен из нее с помощью шприца, с тем чтобы сделать инъекцию…
— А шприц где?
— Не найден, — отвечает мне прокурор.
Теперь его черед смотреть на меня с упреком: как это я мог подумать, что он решился бы вызвать на место происшествия работников угрозыска без достаточно серьезных оснований?!
Приходится с ним согласиться, никуда не денешься.
Прошу лейтенанта подвинуть ко мне табурет. Остальные не сводят с меня глаз. Взбираюсь на табурет и внимательно исследую петлю. Мне не нужно особых усилий, чтобы понять, что и вторая причина, упомянутая прокурором, вполне основательна. Петля неплотно стянута вокруг горла, пострадавший был удушен не мгновенно, смерть Кристиана Лукача была, несомненно, медленной и мучительной. Спускаюсь с табурета и вторично спрашиваю Григораша, все ли он сфотографировал… Мне не надо уточнять: он понимает, что я имею в виду.
— Да.
— Ну что ж, капитан, убедились сами? — Теперь у прокурора вовсе не усталый голос, совсем даже наоборот, по-моему.
Я киваю на доктора Патрике, великого специалиста по вскрытию трупов, всегда спокойного, рассудительного, сдержанного.
— Убедиться окончательно может только он.
Патрике согласно кивает в ответ и спрашивает, можно ли вынуть труп из петлн и увезти на судебную мед-экспертизу. Этим вправе распоряжаться лишь прокурор, но он просит врача не торопиться и задает общий вопрос:
— Ни у кого никаких неясностей?..
Ну и вопрос! Никаких? Да тут, на мой взгляд, ничего-то ясного пока нету!
— Он жил один?
— Один, — уточняет прокурор.
— Родителей нет?
— Есть. Живут в Лугоже.
— Как был обнаружен труп?
— Обнаружила уборщица. — Прокурор берет со стула папку, достает из нее листок со своими заметками. Пробежав глазами написанное, продолжает: — Лукреция Будеску, служит домработницей в семье Цугуй, на первом этаже. Одновременно убирала и у студента. Сегодня вечером, примерно в шестнадцать сорок, зная, что Кристиан Лукач дома, поднялась к нему. Постучала в дверь и, не получив никакого ответа, открыла ее, вошла и, увидав труп, закричала, подняв на ноги весь дом, и тут же потеряла сознание. Сбежались соседи, нашли ее на полу. Вот так-то и был обнаружен труп Лукача.
Лейтенант позволяет себе дополнить сказанное прокурором:
— Сперва были поставлены в известность мы, отделение милиции, а уж потом от нас позвонили в прокуратуру…
— Вы находите обоснованным мое ходатайство об участии в следствии уголовного розыска? — настаивает прокурор.
«Вы испортили мне вечер, уважаемый товарищ прокурор, — отвечаю я ему про себя. — И вам страсть как не хочется брать на себя одного всю ответственность. Вы что, считаете, что у меня нет полного права сходить посмотреть кино, даже самое дурацкое, или поужинать в ресторане, потанцевать?..» Но вслух я ему говорю совсем другое: