Мужики со страшной силой стучали костяшками, нимало не смущаясь, что за стеной спали, а Роза сидела на кровати и считала бесконечные чеки.
— Шолом-Алейхем, евреи! — рявкнул от дверей Смирнов.
Мужики, не отрываясь от серьезного дела, рассеянно поприветствовали вошедшего, а Роза обрадовалась искренно:
— Санечка, голодный, наверное? Я тебе сейчас макароны по-флотски разогрею. Хорошие макароны, ребята очень хвалили.
— Да не стоит, Роза, возиться, — фальшиво отказался от обеда Александр и сел рядом с ней на кровать.
— А что возиться, что возиться? Керогаз горит, я им чайник кипячу. Подождут с чаем, а ты голодный, голодный, ничего не говори, по глазам вижу — голодный! — Она выскочила в коридор, к керогазу, и скоро вернулась.
— Подвиньтесь! — приказала она козлодавам. — Дайте человеку поесть.
— Я из кастрюли, Роза. Давай сюда.
— Это некрасиво, — заметила Роза, подвигая кастрюлю к Александру, и уже другим голосом распорядилась — Все, козла в хлев. Чай пить будем. — Она смешала на столе искусно выложенную змейку кончавшейся партии.
Гольдины следовали завету умиравшего еврея, который не жалел заварки. Мировой чай был у Гольдиных, крепкий, обжигающе горячий, ароматный. В башке у Александра прояснилось, в тусклом глазу проснулся блеск, он поинтересовался:
— Как живете, караси?
— Ничего себе. Мерси, — как положено ответил Лешка, а Яша, прищурясь, невинно спросил:
— А ты? Убийцу словил?
— Какого еще убийцу?
— Саня, ты с нами, как с маленькими, — вступила в разговор Роза. — Сам участковый мне — как ответственной за дворовый порядок — сказал, что в нашем лесу труп застреленного человека нашли.
— Вот пусть сам участковый и ловит, — впал в раздражение Александр оттого, что участкового назвали сам.
— Ему непрописанных ловить не переловить, а ты у нас — по убийцам, — сказал Яша. — Так поймал или нет?
— Поймаю.
— Так… — приступил к размышлению Яша. — Двух месяцев не прошло, как Иосиф Виссарионович скончался, а уже непорядок.
— Иосиф Виссарионович сейчас бы мигом в Тимирязевский лес, все бы раскрыл и объяснил с марксистской точки зрения, — негромко заметил Вилька, глядя в стакан.
— Полегче, Виля, — предупредил Александр.
— А я что? Я ничего. — Виллен поднял голову. — Отвыкли мы без царя-батюшки жить, сиротки несмышленые.
— Но живем, — перебил Виллена Алик, пригвождая взглядом заведенного Александра. — Живем не тужим.
— Вот и плохо, что уже не тужим, — не выдержал Александр.
— Кончай, Саня, о Сталине, давай об убийце, — кощунственно предложил Алик.
Александр вздохнул, заставил себя сказать:
— Извините меня, братцы. Устал.
— Повыпускали уголовников, хлебайте теперь горячего, — позлорадствовал Виллен.
— Я, что ли, эту амнистию объявлял?!
— Не тех выпустили, не тех! — прокричал Виллен в лицо Александру.
— Каких же надо было выпускать?! — давясь, поинтересовался тот.
— Ты у Алькиного отца спроси. Каких… Спроси, за что он три года перед войной отсидел.
— Ну, ошибка такая вышла, — все, что мог сказать Александр.
— Может, и с другими такая ошибка вышла?!
— Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.
— Зря не сажают, зато зря выпускают, — Алик шутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.
— Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, — укорила Роза. Потом добавила — И участковый, наверное, рядом бродит.
— Сам участковый! Какая честь! — съязвил Александр.
— Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, — продекламировал Алик, все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен решительно поднялся.
— Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги на днях занесу. С тобой, Алик, договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! — Виллен оглядел всех. — Дядя Яша, до свиданья. Привет всем.
— Да, денек сегодня был… — Александр выбрался из-за стола. — Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик.
…Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Мало-Коптевского.
— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.
— Как там твои?
— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в институте пропадает, меня ноги кормят.
— А Иван Палыч?
— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.
— Что, резкое ухудшение?
— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «С одним тобой говорить не буду. Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь — прощается! — Проступили слезы. Алик глотнул раз, глотнул два, проталкивая комок в горле. Сделал глубокий вздох. И еще. Получилось. Не заплакал.
— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.
— Как от жизни уберечь?
— От такой уберегать надо было. А он совсем больной в такой мороз через двор в сортир ходил…
— Что ж мы-то могли сделать?
— Горшки хотя бы за ним выносить!
Они обошли теперь огороженный забором из железных прутьев двор, миновали калитку.
— Неудобно стало в обход, — проворчал Алик, Смирнов оживился, встрепенулся:
— Понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда вернулся, забора нет, стопили забор. Гляжу — вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку, и опять все сначала… Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, снова стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!
— Феномен отгораживания. Заборный синдром, — сформулировал Алик. — Ну, майор, пришли. Можешь спать.
Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул на стул сбрую с пистолетом и рухнул на кровать: раздеться до конца и умыться сил не было. День кончился.
Смирнов трепал Сеню Пограничника, когда в кабинет влетел Казарян.
— Ты зачем здесь? — выразил неудовольство Александр. — Ты мне складских готовь.
— Готово, Александр Иванович, — ответствовал Казарян скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудную миссию.
— Тогда жди. Сейчас освобожусь, — милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена, и заунывно продолжил:
— Ножом я пугал только. Я не хотел, я бухой был… Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня сходу за пищик…
— Он мужик, солдат! Не мог перед тобой, сявкой, по стойке смирно стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?
— Я ж не хотел… Я попугать только…
— Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить сумеешь, а только вряд ли. Была без радости любовь, разлука без печали. Ваши дела, твое и Ященкова, передаются в прокуратуру.
— Похмелиться бы! — хрипло попросил Пограничник.
— Следователь похмелит, — пообещал Смирнов. Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил:
— Не высыпаюсь. Такое дело. И еще: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.
— Все пена, Саня. Грязная пена. Самые страшные на дно залегли. Для них злость и бережешь!
Смирнов подошел к окну. В саду гуляли мамы с колясками, вовсю бегали неунывающие дети.
— Что у тебя там? Докладывай. — Он отвернулся от окна, сел на подоконник.
— По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные — так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.