***
В тот день к Рыжухе много людей пришло. Со всей принаучной деревни народ потянулся. С раннего утра час за часом идут, уж к полудню, а всё очередь. Кто, конечно, по срочному делу, а больше разговоры носят. Будто почуял народ что-то неладное и к ней подался в прибежище.
Батюшку Тимофея, конечно, так пропустили, без ожидания. Всё же, он заранее с Рыжухой сговаривался. Кто же спорит. И пропустили, и что — все люди. Кто, может, против и встрепенулся, а кто и в заступники словом принялся.
Видя, как очередь колыхается, батюшка у крыльца замялся. Бороду седую сухонькой рукой теребит, себе в ноги смотрит, тихонько договором оправдывается, а его уже к сеням пропихивают.
-Ты, батюшка, иди, времени не тяни, на дураков внимания не обращай. Ты человек святой, тебе мирской суеты не понять.
Прошёл старик через сени, в дверь постучался, а она его уже ждёт, большой стол посреди комнаты толстым одеялом застилает.
-Здравствуй, хозяюшка, можно ли войти? - Спрашивает он с порога, будто кланяясь.
-Проходи, проходи, Тимофей Михайлович, жду тебя, уж хотела искать.
-Так пришёл я, родимая, как обещались. - Заулыбался батюшка и ожил. Вроде и выше стал. Внутрь зашёл, заговорил охотно:
-шёл к тебе, торопился, все дела, как есть бросил. Всю очередь с боем преодолел, к тебе рвался. Вот только уж больно странное средство у тебя ко мне нашлось. Целую неделю после того раза изнутри маюсь, а всё жду, когда срок станет снова прийти.
-Что ж маешься, батюшка?
Рыжуха подошла к нему, взяла за руку и усадила на мягкую лавку возле окна. Батюшка, по-стариковски покорно, прошёл за ней, уселся, где указано и пожаловался:
-так крутит меня, родимая - на душе то больно, то радостно. Руку в плече измотало, живот сам собой узлом вяжется, да мысли такие, что говорить не хочется, но всё про вину свою думаю, и всё больше мне кажется, будто вины той и нет. Страшно мне, милая, не знаю, как теперь, с Богом жить.
Рыжуха на лавку рядом с ним села, за руку держит, плечо болезное старику гладит, а он дальше рассказывает:
-а хуже того, кажется, вроде солнце какое во мне запуталось и наружу просится, а сил ему выбраться, всё одно не хватает.
Колдунья улыбается в ответ, поднимается и на стол ему указывает:
-Ты ляг полежи, Тимофей Михалыч.
Он встал, прошёл, уселся на стол с ногами, хотел что-то ещё сказать, но Рыжуха его остановила:
-ты помолчи пока, отдохни.
Взяла она его под плечи, батюшка к её движению подался и обмяк. Лёг на одеяло, ровно тесто. Ведунья встала рядом, одну руку ему под копчик сунула, другую над животом держит. Глаза прикрыла и батюшке говорит:
-меня не зови, терпи. Если что заболит - запоминай, потом скажешь, когда сама спрошу.
-Да знаю ужо, - проворчал он.
-Вот и помолчи, раз знаешь.
Постояла Рыжуха так, перешла к батюшке в изголовье и руки теперь у макушки держит, едва касаясь седых волос.
Старик на столе лежит, шевелиться не смеет, ровно и на подстилку не давит. Что она делает, он не знает. А чувствует он, как внутри его чахлого, измотанного житейской заботой тела, поднимается стремительная волна. И ходит эта волна по нему светлая, своей охотой от ног к голове движима. Да только встали болью против бодрой поступи его немощность и болезнь. А волна не сдаётся. Волна в нём могучая и оттого, от силы её и удали, ещё тяжелее и страшнее ему становится. И такой ужас родится у батюшки, что мир не светел ему и не мил. Мучается Тимофей Михалыч, а Рыжуха шепчет ему живым голосом сквозь мутную тьму:
-ну что ж ты, милок, ну потерпи, мой родной. Вспомни, как внучка впервой на руки взял, помяни, как яблоня по весне просыпается. Вспоминай, родной, и держись за то.
Батюшка слышит, и исполнить старается. Как будто дело не сложное, но даётся ему с трудом. Ну, вроде и отпустило его, успокоило. Дыхание постепенно очистилось, стало сильным: на дальнюю глубину мягко ушло и наружу уже свободное вырвалось. Снова на животное схлынуло и к небу пошло. Будто прибой на ласковый лунный зов.
Рыжуха отошла и любуется: жидкое внутри батюшки свободно течёт. Границы тела он не чувствует, будто их светом расплавило и колышется единый со всем миром в ладу. Лежит батюшка, видит солнце внутри счастливое, радуется ему и движется на раздолье. Ничего мирского, телесного в Тимофее Михалыче не осталось. Сознание и не в голове оказывается, а вот оно: по волне волной катится. И слова тут у него сами сказались: