Воробьев тотчас же примеряет к портфелю свои бумаги. Отлично умещаются! Отлично! Воробьев сует туда целую кучу бумаг. Портфель набухает, наполняется, худые бока его тучнеют, и он приобретает вид именно тот, который должен иметь. Воробьев пробует взять его в руку. Оглядывает себя с портфелем. Как хорошо гармонирует крокодиловая кожа с его желтыми дорогими ботинками, с его великолепными штанами! Ого!
Марченко может быть спокоен за свою судьбу.
Воробьев любуется портфелем, как ребенок игрушечной железной дорогой. Глаза его блестят. И улыбка раздвигает его жирные щеки. Он поглаживает портфель рукою, не в силах удержаться, — ничто человеческое ему не чуждо, хочется сказать, видя его чистую радость.
Секретарь соединяет его с Дементьевым.
— Воробьев тебя беспокоит! — говорит счастливец фразу, которая так принята между некоторыми работниками номенклатур и должна показывать их воспитанность, вежливость и умение разговаривать с людьми. — Слушай, как у нас в городе с кадрами? Я имею в виду номенклатурные… Руководителей, так сказать, в масштабе… Ну, директоры, начальники, заведующие? Для кого? Есть один товарищ…
Марченко сидит тихо, как бы не заинтересованный в разговоре.
Воробьев удостаивает его взглядом, который можно истолковать лишь как заверение в том, что все будет хорошо — подыщем!
— Директор хлебозавода…
Марченко осторожно покачивает головой.
— Директор банно-прачечного треста… Заведующий баней… Начальник городского автогужевого транспорта… Председатель артели «Игрушка»… Директор завода — не пойдет! Ах, пивного!.. Директор треста предприятий общественного питания…
Марченко очень деликатно склоняет голову.
— Тогда, значит, договорились, товарищ Дементьев! Нет, что ты, мы не подменяем. Мы ре-ко-мен-дуем! Надо бы знать… Подходящий товарищ. С опытом руководящей… В армии служил. Награды имеет. Честно, понимаешь; воевал за нашу советскую… Надежный, так сказать… Ну, пока, товарищ Дементьев!
Он кладет трубку телефона.
— Вот так! В таком разрезе, значит… Зайдете в исполком.
Когда Марченко выходит, Воробьев, не в силах сдержаться, берет свою новую игрушку в руки и ходит по кабинету, примеряясь к размеру и тяжести портфеля. Нет, в самом деле это хорошо, просто хорошо! Хорошо!
Любовь Федоровна, зареванная, несчастная, прибегает к Вихровой.
— Галина Ивановна! Он нашелся. Ранен. Лежит в госпитале!
— Куда ранен? — обеспокоенно спрашивает Вихрова.
— В голову. Милая, помогите мне, ради бога! Пойдемте со мною к нему. Одна я не могу, не могу, не могу! Я буду реветь, я ему сделаю хуже! Ведь раненных в голову нельзя волновать, нельзя беспокоить!
— А я не помешаю вам? — осторожно спрашивает Вихрова.
— Господи! Нет же! Только вы не давайте мне плакать!
Вихрова улыбается:
— Как же это я вам не дам плакать?
— Ну… вы мне скажете: «Не надо!» Я послушная! Мне только своей воли не хватает, а я послушная…
Вихров с шутливым недоумением глядит на Милованову.
— Век живи — век учись! — говорит он, стараясь развеять Милованову. — Да вас, строгого завуча, вся школа боится как огня, как… А вы говорите — своей воли не хватает. Да вы всех на советах в бараний рог сгибаете!
— Это от страха, чтобы меня не сочли слишком мягкой! — через силу улыбаясь, говорит Милованова.
— Жалко, что я раньше этого не знал! — говорит Вихров с искренним сожалением, вспоминая заседание последнего совета, где так неладно была решена судьба Генки. Действительно, стоило, быть может, настоять на своем, чуть заупрямиться. Вряд ли Генка, оставшись на второй год, найдет в себе силу и охоту учиться по-настоящему…
Школа еще занята под госпиталь.
Ее обещают освободить через неделю-другую, но еще то и дело из порта подходят санитарные машины и раненые — своим ходом, поддерживаемые санитарками или на носилках — все поднимаются и поднимаются на ее этажи, где еще недавно звучали неуверенные голоса: «Мальчик купил три карандаша за девяносто копеек. Первый карандаш стоил сорок копеек, второй…» или ломающиеся баски: «Аксиомой называется истина, не требующая доказательств…»