Шли тяжело. Снег местами доходил до колена. Приходилось останавливаться, чтобы убрать бурелом после вьюги. Я понимал, что римляне, которые выдвинуться следом получат преимущество в скорости и пойдут по расчищенной дороги. Наткнувшись на бурелом в очередной раз, принял решение свернуть с дороги и идти по холмистым полям, чтобы остановиться там на перевал. Сквозь растущие небольшими островками чащи деревьев мы свернули на северо-запад, вышли в поля. Я пытался схитрить и оставил в месте нашего схода три центурии, велев им взрыхлить снег и забросать участок ветками. Вряд ли это собьет римлян со следа, но запутает, что даст нам драгоценные минуты.
В поле войско замедлилось, но сильные порыва ветра поднимали с земли снег. Следы они не заметали, но хорошенечко запорашивали проложенный войском повстанцев проход. Это затруднит легионерам Красса переход, верил я.
Солнце медленно вскарабкивалось на небосвод. Мы покинули полуостров в спешке. В лагере остались палатки, провиант, часть арсенала и доспех, потому что весь мирняк нес фашины, чтобы забросать ими ров линии Красса. Изредка слышались стоны раненных, но теперь никто не останавливался и даже не поворачивал головы, когда раненные падали наземь не в силах продолжить путь. Шлейфом за нами тянулись всхлипы измученных женщин, потерявших на поле боя своих мужей. Туманными, ничего не видящими глазами, люди бросали на меня взгляды вскользь. Шли дальше, искали себе место, где бы мы могли расположиться на перевал. Из всей многотысячной толпы только один мальчишка лет десяти вдруг остановился, внимательно посмотрел на меня, его взгляд прояснился. Он вскинул руку в знак приветствия, пока его не одернула мать, ищущая место для перевала. Я тяжело вздохнул, чувствуя, как ходят желваки на моих скулах.
Я объявил перевал. Обессиленные люди садились на холодный снег, многие сразу засыпали, кутаясь в затертые до дыр плащи, снятые с тел римских солдат или плеча доминуса[1]. Размещались солдаты, снимали с шестов-фурков[2] последние запасы продовольствия и делились ими с женщинами, детьми и стариками. Вяленое мясо, черствые черные сухари, остатки начавшей цвести воды. Гладиаторы охотно отдавали последнее слабой части моего лагеря, во многом потому, что среди этих людей были их дети, жены и родители.
Я ловил завистливые взгляды пехотинцев, которые те бросали на кавалеристов, преодолевших мучительный переход верхом. Никто не высказывал своего возмущения вслух, понимая какую роль играет конница в нашей войне. Впрочем, я понимал, что вскоре мне придется пустить лошадей под нож. Это только вопрос времени, когда мы перейдем на конину.
— Ты в порядке, мёоезиец? — Рут поглядывал на меня, когда я не без труда спешился с коня.
— Порядок.
Рут был обязан жизнью тому, прежнему Спартаку и поклялся, что будет защищать его до конца своих дней. Гопломах был со мной везде и повсюду. Именно Руту пришла в голову мысль окружить ликторами прежнего Спартака из числа военных офицеров.
— Я отведу Фунтика! — он погладил бок моего нумидийского коня, которому я успел дать имя и придерживая рукой овечью шкуру, выполнявшую роль седла, повел лошадь к дереву на привязь.
Чтобы прийти в себя я умыл снегом лицо, взбодрился. На руках остались кроваво-черные разводы, следы копоти погоревшего римского лагеря и крови врага… Мое войско, раздираемое противоречиями, напоминало ладонь с растопыренными пальцами, где каждый отдельно взятый палец представлял легион. Непослушный, своевольный. Ударь открытой пятерней, и я услышу хруст ломаемых пальцев, разобщенные легионы будут разбиты. Чтобы победить Красса я должен сжать ладонь в кулак, после ударить.
Перед привалом я назначил экстренный военный совет, куда пригласил своих офицеров. Позиции Спартака в войске подорвались, мне следовало их восстановить. Мне было что сказать, я все для себя решил. Вопрос следовало ставить иначе — найдется ли что сказать моим офицерам? Я хотел посмотреть каждому из них в глаза.
Военный совет должен был начаться с минуту на минуту. Местом встречи с полководцами я выбрал небольшую опушку, что скрывалась за чащей в реденькой роще сразу за холмом, где мы остановились на перевал. Могло случиться всякое, и мне следовало позаботиться о том, чтобы встречу с полководцами видело как можно меньше посторонних глаз.
— Идут, — пропыхтел Рут.
Германец привязал лошадей, присел на корточки и растирал снегом измазанные грязью ладони. Я оперся о валун и смотрел на приближающиеся силуэты военачальников, четыре фигуры гладиаторов, первым среди которых шел македоняни Эростен. Пятой фигуры все еще не было видно и, поначалу, я насторожился, опасаясь, что Ганник проигнорировал приглашение. Однако вскоре увидел одинокий силуэт кельта, нарисовавшийся за спинами остальных военачальников. Каждый из гладиаторов приветственно вскинул руку, но я остался недвижим. Обвел полководцев тяжелым взглядом красноречивее любых слов. Надо признать ни один из этих мужественных людей не опустил своего взгляда, никто не дрогнул.