Фунтик при виде стены из щитов и острых лезвий гладиусов встал на дыбы. Я мог отступить, свернуть на обочину в паре сотне футов ниже, чтобы сделать небольшую петлю и избежать ненужного боя, но ярость взяла верх над разумом и не позволила мне развернуть коня! Истошно вопя, на меня набросились двое предателей сразу, забывших о строе — это стало последней каплей моего терпения. Я атаковал, вкладывая в удары всю злость, что сидела внутри. Первого нападавшего остановил ударом рукояти меча в голову сверху вниз. Бедолаге не помог шлем, он упал замертво. Я отчетливо услышал, как хрустнули кости его черепа под тяжестью увесистой рукояти. Второй нападавший успел ударить, его меч столкнулся с моим мечом, раздался лязг стали. Дезертир не в силах удержать свое оружие, выпустил гладиус из рук. Я прикончил его коротким ударом в сонную артерию. Оставшиеся в строю предатели замерли. Я спешился, некоторое время молча смотрел на прячущихся за щитами пехотинцев. Теперь, когда двое из двенадцати предателей повержены, а на землю пролилась первая кровь, их осталось десять человек против одного.
— Спартак…
— Вождь…
За щитами пехотинцев поднялся ропот. Беглецы узнали во мне вождя. Один из них опустил щит и меч, испуганно взглянул на меня исподлобья. Это был тронутый сединой раб-сицилиец. Некогда, беглый раб бил в грудь, кричал, что умрет за наше дело и не за что в жизни не оденет оков грязного доминуса. Сейчас же с впалыми глазами, бледным лицом, он выглядел жалко и нелепо. Он не был гладиатором, а большую часть жизни пробыл гребцом на торговых судах и впервые взялся за меч лишь в моем лагере. Удивительно, что такой человек возглавил решивших бежать из легиона Ганника дезертиров. Похоже не один из них понятия не имел о том, что значит война.
— Все не так как ты думаешь, мёоезиец! — нерешительно выдавил он.
Щит опустил второй пехотинец, тоже сицилиец, судя по плавным чертам лица, аккуратному носу и густым черным бровям. Он был молод, я не мог припомнить, чтобы встречался с ним в своем лагере.
— Спартак, нам ничего не вернуть, из Испании идет Помпей Магн! — дрожащим голосом сказал он.
— Что можем сделать мы против армий двух римских полководцев, окружающей нас с двух сторон? — спросил седовласый дезертир.
— Тот, кто играючи перебил марианцев в Африке и Сицилии[3], справился с Квинтом Серторием в Испании, что он сделает с нами!
Скутумы начали опускать остальные пехотинцы, им принадлежали все эти слова. Я чувствовал, как тяжелеет гладиус в моей руке. Я не ошибся передо мной стояла горстка рабов-сицилийцев, бежавших от римского гнета в мой лагерь. Вся это ставшая в один миг безликой толпа начала говорить какие-то слова, все это свалилось к галдежу. Я не слушал. Может оно и к лучшему, что эти люди показали свое нутро до того, как вышли на поле боя бок о бок с теми, кто никогда не покажет спину врагу? Когда предательство не переломило ход битвы, не решило исход войны? Я поймал себя на мысли, что все до единого, напуганные до смерти бывшие гребцы на римских кораблях, вызывают жалость.
Седовласый раб сделал шаг вперед, опустился на одно колено и начал говорить умоляющим голосом.
— Мы отправляемся в Сицилию, чтобы присоединиться к киликийским пиратам[4] и разделить с ними их нелегкий труд! — он сделал паузу пытаясь угадать мою реакцию на свои слова. — Присоединяйся к нам, великий вождь!
Возможно, стоило прямо сейчас снести голову вон с плеч этого мерзавца. Расправиться с остальными, выпотрошить наружу их внутренности и утопить узкую дорогу в крови. Но я остался недвижим. Эти люди достойны своей участи. Все до одного! В Киликии Трахеи[5] поднимут гребцов на смех. Вряд ли среди пиратов найдутся те, кто захочет принять на борт предателей. Я вскочил на коня, обвел эту толпу взглядом полным презрения. Даже находиться рядом, не то чтобы продолжать с ними разговор, противно.
— Пошли вон, — проревел я.