[6]Капенскиеворота (лат. Porta Capena) — античные городские воротаРима вблизи Целия, являвшиеся частью Сервиевой стены. Ворота получили название в честь Капенской рощи. От этих ворот начиналась Аппиева дорога и виа Латина. Название ворот происходит, возможно, от города Капуя, в который вела Аппиева дорога, или от этрусского слова Capena
[7]Целий, Кайлий — один из семи холмовРима в древнем Риме. Плебейский район на момент описываемых событий. Находился в юго-восточной части города. Расположен юго-западнее Эсквилина. Выступал с востока на запад длиной в 2 и шириной в 1/2 км.
[8]Сквозь ворота проходила дорога Via Caelimontana. По всей вероятности, ворота располагались южнее от Эсквилинских ворот
[9]Находились на Эсквилинском холме, из города к воротам вела clivus Suburanus, главная дорога Субуры. За стеной начиналась Лабиканская дорога. В республиканский период у ворот находились места для захоронения
[10] Всего на Сервианской стене было 16 ворот
[11]Центр политической, религиозной и экономической жизни Рима, расположенный между Палатином, Капитолием и Эсквилином.
[12]Дикта́тор в Древнем Риме — чрезвычайно уполномоченное должностное лицо (магистрат) в период Республики (V — 2-я половина I вв. до н. э.), назначавшееся консулами по решению сената максимум на 6 месяцев при крайней опасности (внутренних неурядицах, военной опасности и т. д.), когда признавалось необходимым передать власть в руки одного лица. В период поздней Республики, при Сулле и Цезаре, назначенных диктаторами без ограничения срока (лат. dictator perpetuus), должность диктатора приобрела монархический характер.
26
После разгрома части легионов Красса и блокировки высадки Лукулла, мы взяли форсированный марш, прочь из Брундизия, к северо-западу. Через несколько лиг свернули с Аппиевой дороги, обогнули побережье Адриатического моря, остановились в устье Ауфида[1]. Передвигались стремительно, налегке, уложившись в три полных дневных перехода. На берегу реки я принял волевое решение останавливаться.
Наш лагерь расположился всего в десятке миль от небезызвестной римской колонии Канны[2], и местные, помня легенды о Ганнибале,[3] долгое время опасались покидать город, несмотря на мой строгий запрет гладиаторам трогать мирняк.
В лагере вырос гарнизон с внушительным частоколом, глубокий двойной ров и вал. Несколько сот палаток из крепких коровьих шкур спрятались за массивной стеной из бревен молодого дуба. Строили на римский манер, палатки делились на сектора, были выделены две центральные улицы и несколько переулков. На четвертый день гарнизонная стена замкнула лагерь кольцом, выросли дозорные башни, по типу тех, что я видел на линии Красса в Регии.
Очень скоро к нашим стенам начали стекаться менялы и шлюхи, их я замечал выходящими из палаток своих бойцов. Прав Веспасиан, деньги не пахнут[4]. Местные охотно брали монеты из наших рук, заключали сделки и за две недели пребывания в устье Ауфида повстанцы обустроились, закипел быт. Карманы многих гладиаторов были забиты сестерциями под завязку. Как я не запрещал, но в Копии и Брундизии процветало мародёрство
Вечером пятого дня разведка сообщила, что мы оторвались от Лукулла. Варрон предпринял неудачную попытку захода в брундизийский порт, после чего высадился в порту одного из прибрежных городов, обогнув побережье. Там полководец готовился к выступлению и сподручно собирал информацию о нашем местоположении и возможностях. Поступило подтверждение, что Красс подвёл свои войска в Риму и вступил в жесткие переговоры с сенатом, лишившим богача полномочий в этой войне. Стоило Крассу выправить свое положение, вернуть себе прежние регалии, как он вновь с головой окунется в нашу незаконченную войну. Тщеславный, самонадеянный, Марк Лициний не даст Варрону Лукуллу шанса поставить точку в подавлении восстания. С Крассом у нас остались личные несведенные счеты.
Размышляя, я понимал, что скоро невидимые тиски сомкнуться. Подход римлян отрежет нас от продовольственной подпитки италиков. Последует осада, голод вынудит нас открыть ворота и принять схватку в открытом бою. Я знал, что Красс не поведет свои легионы на пролом, не рискнет брать лагерь штурмом. Слишком свежи раны Марка Лициния, он хорошо помнил горечь своих поражений. Назвать же дураком Лукулла не поворачивался язык. Римлянин выжидал, готовился и ударит наверняка… Мне понадобился не один день, чтобы смириться с мыслью — наш лагерь, размером и размахом не уступавший лучшим римским образцам, скоро станет единой братской могилой повстанческого движения.