Из этой ситуации надо было выбраться хотя бы без оскорбительного для себя урона.
– Как мама? – спросила она.
– С божьей помощью помре уже два года как…
– Прости. Не знала. Ты все так же польский резидент?
– Ты случайно меня застала, – почему-то она точно знает, что он врет, – я как раз собираюсь улетать в Польшу. Гружу чемодан.
– А книга вышла?
– Конечно. Я не делаю пустой работы.
– Намекаешь? – зачем-то спрашивает она, уже заранее предчувствуя хамство.
– Намекаю, – как-то зло отвечает он. – Бэт! Не тяни кота за хвост. У тебя ко мне дело?
– Ну, знаешь, – кричит она ему. – Нечего хамить. Я позвонила с добрыми намерениями… Узнать… Ты тогда так исчез…
– Ё-моё! – уже кричит он. Вспомни еще советскую власть.
– А что она тебе сделала плохого?
Ее затягивает какая-то наглая, тупая трясина. Да скажи ему: «Пошел ты на …й!» Или вежливо так: «Ко мне пришли». Но ей будто всласть это истязание.
– Пока, Бэт! – говорит он. – У меня дела. Ко мне пришли. – И первый кладет трубку.
Какому слову научила ее Марина? Konac — по-польски смерть. Она знает: это слово у нее – от него. И не случаен этот выброшенный календарик. Ее хотят убить! Ей посылают знак смерти! Боль пронзает ее насквозь.
Надо срочно позвонить Ольге. Она умеет снимать порчу. Элизабет у нее училась, с ее помощью переучивалась, восхищаясь ею и, что там говорить, завидуя. Красивые пальцы с перстнями, ноги длинные с красивой изящной стопой, вал волос.
– Никогда не перебивайте говорящего. Ждите следующей фразы. В ней может быть смысл. Она может напрочь опровергнуть все предыдущее. А все произнесенное вслух – практически уже лекарство. Выговорившемуся надо только утереть губы.
Она была успешна во всем, эта Ольга, и сейчас Элизабет услышит ее голос, мягкий, спокойный, спасающий. Но было занято. Глухо занято. Долго-долго. Хотя время Элизабет уже было совсем другим. Оно уже не понимало минут и стрелок. «Не перебивайте говорящего. Ждите следующей фразы. В ней может быть смысл».
Элизабет цепенеет от отчаяния. С ней такого не было никогда. «Пока, Бэт! Ко мне пришли». Как она, сильная, двинула Петьку, пришлось тому зуб выплевывать. А как она разбирается с этими комолыми телками, как стягивает рваные нитки отношений, связей. Она умеет. Она умная. Она сильная. Но слова, ее же слова, не проникают внутрь, они пролетают мимо, как стрелы бестолкового лучника. Вдруг откуда-то, прямо из-под кожи, слова Машки: «Да это ты во всем виновата. Я не видела тебя счастливой. Вечный гон… Куда? Ты хоть помнишь меня маленькую?» Всем телом Элизабет хочет вскрикнуть: «Я все помню, доченька. Все!» Но, оказывается, нет у тела органа, чтоб докричаться до дочери. И вдруг, как на транспаранте, ЭТО: «Я уже никому не нужна. Я уже климактерическая особа. Мой удел… Konac». Удел, узел, увал, увалень… Почему она раньше не замечала неуклюжесть буквы «у», как бездарно она тычется рогами?
Ей становится душно, вот и снова душное «у». Надо выйти на балкон. Он у нее хлипкий, из тех, что ставили еще в скорости советских застроек-башен. Чем ему не угодила та власть? Она хочет туда, обратно. Она была тогда молода. Она была тогда девчонка. У нее было будущее. Какое еще будущее, если в нем два «у»? Она держится за перила и смотрит вниз. Упасть. Но с какой стати? Ей, сильной, удачливой. Нет, упасть…
Черт! В ее удачливости тоже эта рогатина «у». Нет, все-таки упасть. Ничего больше не будет. Ничего. Упасть. Она успела подумать, что в слове «думать» тоже живет «у». И «умереть» – тоже с этой буквы. Никому не ну…
В Марине же не кончался этот ни с того, ни с сего возникший подъем, она вдруг стала смотреть по сторонам на пялившееся на нее богатство витрин и машин, но все это не вызывало обычного раздражения и злости, было даже какое-то веселое смотрение на усилие вещи и ее цены бросить на тебя крючок, чтоб приторочить к себе навсегда. Богатый мир не раздражал, а веселил скорбностью своего бесчувствия к чему-то самому важному. Ишь как распетюкался дурачок! Думаешь, ты все? А ты ловил кайф с Бредбери? С Булгаковым? А ветер гнал тебя в лицо так, чтоб назад волосы? Марина даже видела это со стороны, будто она на стремительной лодке с парусом, а впереди остров, где ее ждут. «Размечталась», – засмеялась она, но все равно было хорошо, и она купила коробку «Шармели». «Она так это любит, – думала о той, для кого купила. – Я такая свинья, сто лет у нее не была».
…Надо долго ждать, пока она откроет дверь. У нее очень мелкий шаг, даже и не шаг вовсе, а так, скребок тапки по полу. Ширк, передышка, ширк… И очень нескоро тонкий, но какой-то очень наполненный – хотя как это может быть в тонкости? – голос:
– Кто там?
– Это я, Марина, Нина Павловна.
– Сейчас.
Снова надо ждать ее усилий повернуть ключ в замке. Это всему человечеству раз плюнуть, а одному человечку, может, это как взятие Бастилии.
Вот она. Крохотная от согбенного позвоночника. С белыми, в смысле седыми, волосами, хорошо взбодренными липучками бигудей.
– Марина! Как хорошо, что вы пришли. У меня к чаю сушки с маком. Принесла Леночка! Знаете Леночку? Это такое брошенное всеми дитя. Не подумайте, ради Бога, плохого. Просто родители борются за выживание себя и чад. У них двое детей. Старший, мальчик, уже завтрашний призывник, а взятку военкомату им надо заработать потом и кровью. Видите дьявольскую логику? Своей кровью они спасают сына от его возможной крови. Не фигуральной – пролитой. Девочка не подлежит государственному уничтожению по плану власти, поэтому брошена и выживает сама. Сушки от нее.
Ей всегда неловко вручать подарки Нине Павловне. Она так раскудахталась над «Шармелью», что можно было подумать – ей принесли что-нибудь из магазина супер-пупер, куда Марина просто дороги не знает.
Они пьют чай из хороших фарфоровых чашек. Марина с ужасом наблюдает, как исчезают из этого дома добротные вещи. От большого чайного сервиза остались две чашечки и заварной чайник. Марина узнала, что сахарница и все остальное ушло женщине, которая приходит раз в месяц убрать в квартире.
– Мариночка! Я сделала наблюдение о трагедии человечества. Учтите, я не феминистка в разделении общества на мужчин и женщин. Одним изначально больше, другим изначально меньше. Знаете, кто был умница в понимании этого вопроса? Ликург! Это дурь, что говорят про его законы и про спартанское воспитание. У Плутарха черным по белому написано: девушки были там как юноши. Они были сильными, красивыми, им в голову не могло вспрыгнуть – слабый пол! Аристотель дурак, он не понял этого и написал, что спартанки взяли над мужчинами власть. Понимаете, даже он! А ведь это просто равенство. А теперь посмотрите, до чего добрели люди! Проституция – унижение, ибо купля-продажа. Брак, по сути, то же самое. Но самое страшное: даже самая умная и состоявшаяся женщина сама позволяет себе быть брошенной, униженной, второсортной. Эта бездарная идея происхождения из ребра… Ну, ты меня понимаешь… Вместо того, чтобы взять за основу гордую и независимую естественную Лилит, стали подражать искусственному товару.
Ее, скрученную старушку восьмидесяти лет с хвостиком, нельзя остановить. Она всерьез прокачивает в своей голове миры и философии. Ей нравится искать концы и начала. И хотя Марина давно знает, что и Аристотель, и Плутарх нужны ей на раз, что завтра это будет генетика Гитлера и Сталина, а послезавтра сходство Путина и Иванова (не к добру, детка, два птенца из одного яйца для этой земли), она знает и другое. Та жизнь, которая за порогом и которую не видит Нина Павловна, совершенно естественно живет в этой кухне, за столом с тонким фарфором. Сюда приходит истопник, чтоб выпить «в приличных условиях», она дает ему и поспать, чтоб не являлся «диким в семью». К ней в надвинутой на глаза кепке и темных очках приходил депутат госдумы. «Господи! – кричала на нее Марина. – Зачем он вам, говно такое?» – «Мариночка! Говно – это еще не убийца. Он просто обычный слабый мужчина. Он припадает сначала к голеньким, а потом соображает, что кайф со мной у него получается длиннее. Ибо нет ничего важнее для человека, чем обмен мыслями». – «Скинул сперму, а потом пришел обмениваться! Ничего себе!» – «Вы знаете другой путь? Сперма ведь и отягощает. А работа мысли обогащает. И он, имейте в виду, не убийца, не кагэбист, не стукач». – «Он чмо», – смеется Марина. «Он чмо, – отвечает Нина Павловна, – человек малого образования. Таких «думцев» тысячи по всей стране. Им не с кем разговаривать». – «Ну да, ну да. Отца Меня убили, Лихачев умер, к Солженицыну еще пробейся». – «Вот-вот… А у людей фобий не счесть… С ними или борешься или смиряешься. Смиренных больше».