Работала у нас одна фельдшерица. Звали ее Надя. Женщине уже под сорок. На первый взгляд порядочная, культурная по всем статьям баба. Спуталась с одним хулиганом, допризывником Гошкой, который работал у нас мотористом. Чтобы никому не мешать, на чердаке здания спасательной станции он оборудовал спальню. Устроил там дощатый топчан, унес туда с вахтенной матрац и одеяло. Лето было жаркое, каждый день стояла нестерпимая духота. Он и она каждый день ходили пьяные и в одних плавках. Она даже без лифа.
Я начальнику говорил: давай будем наводить порядок. Он мне ответил: зачем порядок, все равно никого не спасаем, пусть люди занимаются кому чем удобнее. Он старый холостяк, ему приятно на нее голенькую смотреть. А потом увидел, как он сам полез к ней на чердак. Думаю, вот почему тебе порядка не надо.
В день получки, 1 июня, собрался весь личный состав станции, за исключением тех, кто лишь числился работающим и на станции при мне никогда не появлялся. Когда они расписываются в ведомости на получение зарплаты – непонятно. Может, за них получает кто-то другой. В тот раз за зарплатой пришло большинство. Дай-ка, думаю, проведу с ними небольшое собрание и вскрою все недостатки.
Надя тоже вышла из своего медпункта. Сегодня она была особенно красива: помимо плавок на ней был светло-красный лиф. Так он шел к ее лицу – просто на удивление! Я сквозь очки внимательно оглядел ее красивое тело. Она мне улыбалась, показывая белые ровные зубы, и моргала то одним, то другим голубым глазом. Затем встала, потянулась, аж суставы заскрипели. Виляя задом, вернулась на медпункт. Я мысленно ругал себя, почему не начал своего выступления и не остановил ее. Все присутствующие жадным взглядом проводили ее до дверей, где она скрылась.
Тогда я начал:
– Товарищи, давайте проведем собрание по вопросу наведения дисциплины на спасательной станции.
Все посмотрели на меня со злобой и отчаянием. Начальник поднялся и сказал:
– Почему собрание? Зачем собрание?
– Как зачем? – растерянно промолвил я. – Вы только посмотрите, что у нас творится, – и показал рукой на дверь, куда ушла Надя.
– Ничего не творится! – снова перебил меня начальник. – Я вижу закрытую дверь и вывеску «Вход запрещен».
Все захохотали. Мероприятие, к которому я долго готовился, сорвалось.
В это время позвонили по телефону: «Приезжайте, зарплату привезли». Все кинулись к двум стоящим «Волгам» без номеров. Они у нас частые гости. Съездили, получили зарплату. Тут, как правило, пропивать было чего. Многие совсем не дежурили. Меня тоже пригласили:
– Давай, Максимович, и ты с нами. Хороший ты человек, наш воспитатель.
– Мне пить нельзя, начинает постукивать сердце. Хотя сто грамм все-таки выпью.
Подумал: «Заодно поговорю с ними».
Первую привезенную партию водки выпили, уехали за другой. Поговорить ни с кем не пришлось, потому что все мешали друг другу высказать свои мысли до конца. Я тоже много раз пытался навязать разговор, но меня никто и слушать не хотел.
После выпитых ста грамм на душе стало приятно, если бы были крылья, хотелось взлететь прямо в небо. В вахтенной, где пили, все говорили, курили, спорили. Дай-ка, думаю, уйду к себе да полчасика побуду в уединении. Зашел в свою комнату, только сел на кушетку, хотел пристроиться полежать, заходит ко мне Надя, садится рядом, бесцеремонно обнимает меня за шею и начинает целовать.
– Закрой, – говорит, – Афанасий Максимович, дверь на крючок, а то кто-нибудь зайдет, неудобно.
Я думаю: «Грех-то какой, ах ты, плутовка, да что ты меня, старика, соблазняешь?» Отстраняя ее от себя, говорю:
– Сейчас закрою.
А сам думаю: «Уйду».
В это время открывается дверь и заходит ее хулиган Гошка.
– Ах, вот ты где, а я тебя везде ищу.
Бесцеремонно берет ее за руку и уводит. Она лепечет ему:
– Обожди, Гоша, минуточку, мне с Максимовичем надо поговорить.
Он ей отвечает:
– Лучше я сам с ним поговорю.
И утащил ее. Я думаю: «Слава богу, отделался». Закрыл дверь на замок, лег на кушетку и уснул. Проснулся, посмотрел на часы, а время-то семнадцать. Ну, думаю, пора домой. Только вышел из комнаты, а начальник тут как тут.
– Максимович, ты человек трезвый, подежурь пока, а я прокачу всех на катере. Катер новый, стоит чуть ли не двадцать тысяч, а мы его держим на приколе, надо эксплуатировать.
– Ну что, – говорю, – мне ведь все равно, другой бы спорил, а я нет.
Вся пьяная компания из семи человек, да помогли юнцы из ДОСААФ, сняла катер чуть ли не с вечной стоянки, поднатужилась и стащила его с песчаного откоса в воду. По всем правилам заправили бензином, долили масла. Заводили долго, спорили все шоферы, каждый старался доказать, что он больше знает. Наконец мотор завелся, раздалось «буль-буль». Мотор снова заглох. Кто-то ненароком включил скорость. Механики быстро догадались и выключили. Мотор завелся, приятно заработал. Катер на берегу со всех сторон окружили до полусотни зевак. Кругом слышались возгласы: «Вот это катер, вот это да. Какой он красавец».
Начальник Осипидзе надел белую фуражку с «капустой» и сел за штурвал, катер взревел и, как космическая ракета, понесся по водной глади. Осипидзе крутил баранку как опытный капитан, положил катер сначала на левый борт, он чуть зачерпнул воды, затем круто повернул на правый.
На дне катера оказалось уже порядочно воды. Что-то ударило в днище. От сильного толчка начальник выпустил из рук баранку, но быстро уцепился за нее и почти на середине реки положил катер на правый борт, зачерпнув полный воды. Белая фуражка его плыла по течению, а он с минуту еще держался за штурвал катера, который находился на полпути ко дну. Правильно решил, ведь капитан всегда уходит последним с тонущего судна. Вынырнул из пучины и закричал в рупор, который во время плавания висел у него на поясе:
– Спасите! Тону!
Все плыли и что-то кричали. Пока я сходил за веслами да сдвинул в воду «Казанку», парни из ДОСААФ всех уже подобрали и везли к берегу. Ничего не скажешь, молодцы ребята. Катер вытаскивали целых две недели. Но все-таки вытащили. В это время начальник был особо дисциплинирован, каждый день ходил на работу.
Обе «Волги» давно пришли. Пахло дымом и приятным запахом ухи. Максимович замолчал, собираясь с мыслями, о чем-то думая.
– Афанасий Максимович, иди уху есть, – кричал кто-то простуженным голосом.