А еще там, будто бы, текут молочные реки в берегах из овечьей брынзы. Вот уж сказки! А если солнце припечет? Что станется с берегами из брынзы? Ого!
Некоторые из этих людей по субботам ничего не делали. Конечно же, лентяи! Ясно как доброе утро. Они только пели молитвы. Но лоб при этом почему-то не крестили. Почему? Ясное дело — ленились.
И, наконец, третьи. Кажется, эти… пятидесятники…
О них Михуца знал только, что они очень любят мыть друг другу ноги. Мужчина — женщине, женщина — мужчине.
Поставят друг против дружки тазик, опустят в воду ноги и чистоту наводят. Помоют ноги, выпьют винца по глоточку, пожуют крошки хлеба. Потом про загробную жизнь разговаривают…
— Ты чья? — спросил Михуца.
— Харабаджи́… Анна-Мария… Мы с Никой в одном классе учимся.
— Что-то я тебя не видал…
Михуца, открыв рот, с удовольствием смотрел в глубокие глаза Анны-Марии.
Девчонка, смахнув слезу, улыбнулась. Она встала, аккуратно оправила платье.
— Про меня, — попросила она, — не болтай. А не то в подвал запрячут…
— Не дрейфь! — воинственно сказал Михуца, не отрывая взгляда от глаз Анны-Марии, которые словно бы втягивали его внутрь, как мошку тягучая капля меда. — Я тебя спасу.
Глаза Анны-Марии засветились, да так, что, казалось, еще мгновение — и они синими лучами уйдут из орбит.
Махнув Михуце рукой, она исчезла в кустах, а он остался сидеть на камне изумленный, с открытым ртом, беспомощный, готовый с минуту на минуту заплакать — то ли от неведомого горя, то ли от какой-то большой смутной радости, сжавшей его вдруг по-взрослому забившееся сердце.
Еще один этюд на жести
Вместе с бабушкой Василиной и Филимоном Михуца вошел во двор.
У забора сидел Каквас и подавал дедушке Трифану лапу.
У грузовика хлопотали колхозники. Они сгружали вещи.
— Вон те ящики в клуб забросишь, — говорил шоферу председатель колхоза Илья Трофимович. — Гляди, поаккуратней… А эти два здесь оставишь.
Тут же вертелся Димка. Он помогал взрослым вносить в дом инструменты — мастерки, зубила, молоточки.
— Ура! — закричал Михуца. — Димка приехал!
Из-за его спины вытянул длинную шею аист. Димка поднял голову.
— Ну, как тут у вас, — спросил он, лукаво озираясь, — идет процесс урбанизации?
Михуца захлопал ресницами.
— Чего-чего?
— Процесс урбанизации…
— A-а, — протянул Михуца. — Хорошо идет. Спасибо.
Димка довольно ухмыльнулся.
— Я так и знал.
— Давай помогу. — Михуца с завистью смотрел на его мускулистую фигуру. — Не думай — я сильный. Ого!
Димка усмехнулся и снисходительно протянул руку, широко растопырив пальцы.
— Держи пять, Головастик.
— Опять дразнишься, — не подавая руки, хмуро сказал мальчуган. — Пошли, Филимон. — И они с аистом направились к дому.
Филимон гордо шел сзади на своих длинных красных ногах…
За широким дубовым столом сидела Анна Владимировна. Она листала старый альбом с фотографиями. Родика, стоя рядом, вытирала полотенцем чашки.
— Я так рада, что вы приехали, — сказала Родика.
Печерская улыбнулась.
— Здравствуйте, Анна Владимировна. — Михуца с порога протягивал ей руку.
Филимон, взмахнув крыльями, шумно ими захлопал.
— Здравствуй, Михуца. — Печерская потянулась к мальчугану. — Как же ты вырос за год, каким сильным стал!.. Ай, больно, — она шутливо потрясла в воздухе рукой.
Михуца радостно улыбнулся, а Филимон положил ему клюв на плечо.
Женщины занялись альбомом.
— Взгляни-ка, — обрадовалась Печерская, — наше фото…
— Ну негодник! — вскрикнула вдруг Родика. — Зачем ты это сделал? — И она с укором посмотрела на Михуцу.
На групповом снимке лицо чернобородого партизана было перечеркнуто синим фломастером.
— А что он глядит? — Михуца исподлобья бросил взгляд в сторону Печерской. — Предатель!
— Ты-то откуда знаешь? — В голосе Анны Владимировны послышалась горечь.
— А все говорят! — Михуца вскинул голову. — А дедушка Иким сказал: он связного выдал.
— Говорят… — Печерская замолчала, притихли и Михуца с Родиной. — Опять этот дедушка Иким… Не напутал ли он чего?
— А у меня для тебя — сюрприз. — Родика встала, подошла к тумбочке. — Вот, — она выдвинула ящик, достала небольшой, на плотном листе жести этюд. — Дуб, под которым клятву давали…
Анна Владимировна взяла в руки этюд.
— Господи, откуда?!
— Гришка нашел… Внук Самсона Хамурару.
— Действительно, партизанский. — Печерская повертела в руках этюд. — И тоже на жести… И манера письма знакомая… — Она перевернула этюд. — Родика, смотри. Это ведь немецкий штамп.