Я беспрестанно возвращаюсь в те дни, когда у нас с Мирандой все только начиналось, когда мы гуляли в жасминовых садах, бродили меж кустов шиповника, среди живых изгородей из жимолости, по лугам со спелыми травами… А серые промозглые дни, шипы и колючки память безжалостно гонит прочь.
Какое же сердце непостоянное! Насколько оно непредсказуемо и далеко от объективной реальности!
И все же им движут добрые намерения. Оно похоже на назойливую старую деву, которая приезжает на Рождество навестить племянничков и целый вечер суетится, стараясь всех помирить, а в результате все окончательно портит, пусть и действуя из благих побуждений. И оттого, что сердце отсеивает плохие воспоминания и акцентирует хорошие, ушедшее начинает казаться раем, золотым эдемским садом, а пока еще не «профильтрованное» настоящее не выдерживает сравнения, кажется подделкой под счастье, несовершенной попыткой повторить идеал, отклонением от золотых стандартов прошлого. И если у вас достанет здравомыслия, вы поймете, что прошлое в действительности не слишком отличалось от настоящего, а различие между ними происходит от того, что мы нечто подзабыли, нечто подправили в памяти. Потому что на один солнечный день, когда ты, неторопливо наслаждаясь свободой, бродил по девонширским вересковым пустошам, приходится полмесяца поездок на работу в душной подземке, лежаний в постели без сил после бурных вечеров и перебранок в супермаркете из-за банки консервированной фасоли.
Все собрались на кухне у меня дома: Кэт, Майлз, Клайв и я. Субботнее утро после вечеринки. Пьем кофе.
— Напомни, как ее зовут, — просит Кэт.
— Амрита, — отвечаю я.
— Индианка, — добавляет Майлз. — Бомба. Умрешь на месте.
— Бом-ба? — повторяет Кэт, и ей каким-то непостижимым образом удается растянуть два коротких слога до неправдоподобия.
— То есть, я хотел сказать, хорошенькая… И вообще все при ней.
— Даже так?
— Во-во, — подтверждаю я.
— Прелесть, — говорит Клайв.
— Малютка, — добавляет Майлз.
— Красотка, — соглашаюсь я.
— Первоклассная штучка, — уточняет Майлз.
— Слушайте, вы двое, — говорит Кэт, — вы когда-нибудь слышали о феминизме?
— Это как-то связано с тампонами? — с готовностью вызывается Майлз.
— Все, я пошла. — Кэт встает.
— Нет, нет! Не уходи, — вопим мы в три голоса. Я хватаю ее за руку. — Перед кем нам тогда дурачиться?
— Тогда прекращайте этот треп мужланов.
— Ну что ты от нас хочешь, — говорит Майлз. — Мы же мужики, нам по природе положено мужланствовать.
— Слушать вас противно. Вы уже далеко не мальчики, взрослые люди, занимаете какое-то место в обществе… Хватит строить из себя шутов. — Она снова усаживается и говорит: — Ну хорошо, расскажите-ка об Амрите.
— Она очень красивая, — начинаю я. — Такая стройная, черные волосы, высокие скулы…
— Прекрасные глаза, — вставляет Клайв.
— Большие и черные, как маслины, — соглашаюсь я.
— Чернослив, — добавляет Майлз.
— А это еще как понять: чернослив?
Майлз пожимает плечами.
— А маслины тут при чем, раз на то пошло?
— Глаза как оливки? Хорошо, могу себе это как-то представить: большие, темные глаза миндалевидной формы.
— Ну вот, приехали, — вклинивается Майлз. — Уже о миндале вспомнил. — Он оборачивается к Кэт и, всплеснув руками, жалуется: — Наш дружок помешан на «Фрут-энд-Натс».
Та хихикает.
Невзирая на насмешки, я продолжаю описание:
— Совсем не красится.
— Нет красится, — возражает Майлз. — У нее подводка на веках.
— Ладно, подводка. Но почти незаметно.
— Я вас покину ненадолго, — оповещает нас Клайв и встает, направляясь в уборную.