Василий подумал ... и согласился. И весь последний год войны почитай при штабе подъедался. А что? Ведь правду Сёмка сказал - и навоевался уже, и раненый много раз. Заслужил чай отдых-то!
Так-то с родным полком и дошёл Василий до конца войны. До самого практически логова. На севере ещё отчётливо громыхала битва за Берлин - два фронта, сомкнув железные объятия, давили последние трепыхания фашистской гадины. А здесь, в маленьком немецком городке с непроизносимым названием к югу от Потсдама, была тишина. И была весна. И был мир.
Первые несколько дней они не могли ещё понять и принять, что война для них закончилась. Что не будет больше бомбёжек и обстрелов, что не надо больше ходить в атаки, и торопливо закапывать в воронках убитых друзей, с которыми только сегодня утром ты хлебал горячую пшёнку из одного котелка ... нет больше постоянного и привычного, как зубная боль, ежеминутного страха смерти, нет изматывающего каторжного солдатского труда, нет окапываний, и марш-бросков, и расстрелов перед строем нет ...
Но потом до них наконец дошло, что ВСЁ ... что дожили! Что победили! Ах, как же им было хорошо в этот момент! Никогда в своей жизни - ни до, ни после - не были они такими счастливыми, не испытывали они такой чистой, незамутнённой, обжигающей эйфории! И потомкам их вряд ли когда доведётся испытать такое - разве что придётся им тоже воевать, и вернуться живыми с войны.
Но нет, эта война ведь была последней в истории человечества - думали они. После таких-то потерь, после таких горестей - никто уже никогда не захочет воевать. Впереди мир, вечный мир. И от этой мысли счастье их становилось всё больше и больше. Как же прекрасна была жизнь для тех, кто четыре года ежедневно смотрел смерти в лицо!
Всем им обрыдла война. Все они истосковались по мирному труду. Все они хотели как можно скорее из пехотинцев, артиллеристов, сапёров - стать вновь крестьянами, слесарями, инженерами и шоферами.
В один из этих счастливых, солнечных и тёплых дней друг Сёмка вызвал Василия к себе и сказал: — «Поехали, Вася, Берлин смотреть». Поехали так поехали. Рванули на сёмкином «виллисе», не забыв конечно прихватить с собой табельное оружие. До Берлина домчались быстро, а вот дальше пришлось уже пробираться на минимальной скорости. Огромный мрачный город представлял из себя сплошные руины, во многих местах ещё курящиеся дымами недавних пожаров.
Широкие улицы были от края до края завалены щетинящимися прутьями арматуры, разномастными и разноразмерными бесформенными кусками раздолбанных артиллерией зданий. Тут и там горбились обгорелые туши подбитых танков и самоходок - наших и немецких, ещё воняющих горелым железом и осыпающих со своих бортов куски окалины. В воздухе висел, слоился слоями смешанный запах дыма, гари и мертвечины - тысячи неубранных трупов солдат и мирных жителей ждали погребения и в руинах домов, и прямо на улицах некогда великой столицы народа, возомнившего себя высшей расой - и теперь жестоко расплачивающегося за свои безумные заблуждения.
И среди всего этого хаоса струилось не менее хаотическое движение людей и машин. Проносились, юрко лавируя между препятствиями, «виллисы» с красными звёздами на окрашенных в защитный цвет бортах. Бодрым шагом шагали куда-то по своим делам пешие воины-победители - и по одиночке, и строем. Шарились из стороны в сторону, от одной стороны улицы к другой, разномастные берлинцы, выползшие из своих подвалов и бомбоубежищ - сутулые старички в допотопных сюртуках и драповых пальто ... сгорбившиеся, прячущие в складках одежды пышные груди, испуганно озирающиеся по сторонам в ожидании неизбежного изнасилования победившими русскими унтерменшами фрау и фрёйляйны ... быстроглазые, любопытные дети, уже начинающие врастать в новый послевоенный мир, в котором им предстоит прожить свою только-только начинающуюся жизнь ...
И шли, шли, шли бесконечные унылые, как-будто серой пылью с головы до ног присыпанные колонны пленных немецких солдат. Те, кто ещё совсем недавно фотографировался на фоне Эйфелевой башни и Акрополя, кто рассматривал в бинокль московские трамваи и с шутками-прибауткам расстреливал из орудий подыхающий от голода Ленинград - теперь, понурив головы, равнодушные ко всему на свете, брели, шаркая разбитыми расхлябанными сапогами, по улицам поверженной и униженной столицы своего «тысячелетнего рейха», не просуществовавшего даже и дюжины лет.