— Розыск. — Догадался Завадский.
— Да давеча вышли по Томи и Ушайке отряды…
— Засады на дорогах.
— На Ачинск покамест можно уйти, Филипп.
Завадский промолчал.
Данила склонил голову и сидел так около минуты, потом посмотрел на Завадского, спросил:
— Разумеешь он паки жив? Индо не изувечен непреоборимо [необратимо]?
— Карамацкий не так глуп, чтобы его убивать, пока он полезен как приманка.
— Приманка?
— Мое условие воеводе — живой и здоровый он встречает меня на дозорной башне. Но… Я не знаю, насколько ум Карамацкого сильнее его безумия.
— Ежели не будет его на башне… стало быть, уйдем.
Завадский коротко кивнул.
— А по-иному?
— Я пойду один…
— Как?!
Завадский вздохнул.
— Я еще не придумал.
— Опомнись, брат! — рассердился Данила. — Еже зде думати!
— Иди спать, Данила.
Верный рындарь посмотрел на Завадского, будто оценивая его состояние и пошел из избы, но перед тем как выйти, сказал:
— Хочешь али нет, обаче ежели удумаешь дурить, я пойду с тобой.
— Нет, Данила. — Сказал Завадский. — Будет только хуже.
Данила окинул его хмурым взглядом и ушел, а Филипп продолжил в одиночестве сжигать часы в тяжелых ночных думах.
Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда — либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.
Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.
Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.
Сонные братья пришли через пару минут.
— Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца Пеликана или десятника Боброва, — сказал им Завадский, — кого быстрее найдете — неважно. Главное передайте им, что я хочу сегодня встретиться с Истомой.
Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того — Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их — присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.
По уговору следовало Завадскому прибыть к старой мельнице на краю Боголюбовки. Разумеется, там никакого Истомы не было, а только хмурые разбойного вида вчерашние казаки, стрельцы, крестьяне и холопы. Для Филиппа это не стало неожиданностью. Его посадили в розвальни, дали мешок, велели надеть его на голову. Данила и Антон воспротивились было, но Завадский остановил их поднятием руки и надел мешок. Розвальни понеслись и примерно через час остановились. С Филиппа сняли мешок, он обнаружил перед собой большой двор на краю леса, там горели костры, у которых толпились вооруженные разбойники. Над ними возвышалась на холме просторная изба с какими-то пристройками.
Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди — жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.
— Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?
— Помню.
— Аще ты не принял мои слова всерьез, ты либо дурак либо буестник [безумец].
Истома развел руками, поглядев по сторонам. Его люди кровожадно заулыбались.
— Я принял твои слова всерьез, но я пришел к тебе с выгодным предложением.
— Предложением?
— Поможешь мне, и взамен получишь кое-что получше моей смерти.
— Ин еже?
— Томский разряд.
В избе воцарилась глухая тишина. Истома замер и задрав подбородок внимательно смотрел на Завадского десять секунд, после чего будто отмер — улыбнулся.