Люциус очнулся только под утро, часов около пяти, — они поняли это по сдавленным крикам из спальни. Тотчас же бросившись туда, супруги застали его вырывающимся из слабых невидимых силков, и Гермионе немалых трудов стоило объяснить Драко, что иначе было не обойтись; но он так и остался бы уверен, что она просто перестраховалась, если бы не последующий разговор. Говоря точнее, разговора-то никакого и не состоялось, и именно это смогло наконец поселить в душе Драко сперва сомнения, а потом и твердую уверенность в том, что Люциус невменяем.
Он сидел, всматриваясь в лицо отца, казавшееся совершенно чужим, и не понимал, в чем же это кроется это впечатление многих прожитых лет и перенесеных тягот: не было, кажется, ни глубоких морщин, ни новых шрамов, пара ссадин на скулах и на щеке только придавали цвета — а вместе с тем лицо казалось хотя и безвозрастным, худым, гладким, но искаженным этим постоянно переносимым страданием.
Сознание у него блуждало, и говоря строго, Люциус начал осознавать себя от силы в последние дня три — и то мельком, урывками, минут на десять, после чего снова проваливался в сон. Временами становилось в этом сумеречном сознании страшно, хотелось сбежать, но тело ослабло вконец и не слушалось, так что он снова бессильно падал на пол или сползал с постели, а потом и подняться перестало выходить: кажется, его привязывали к постели, но как и чем — он не видел, да и понять не мог. Одно он понял совершенно точно и определенно: здесь было тепло, и не было бесконечного завывающего во всех щелях старой каменной кладки ветра. И это был сам по себе великий дар, так что если с ним и делали что-то страшное, чего он, впрочем, все равно и понять-то не мог, то он охотно готов был простить все за одно лишь это мягкое ощущение обволакивающего тепла.
Но постепенно сознание возвращалось: редкими картинками, проблесками. Он видел сына — тот склонился над ним и все требовал чего-то (Люциус все равно его не понял), и невыносимо хотелось сказать ему, как глупо он делает, полностью копируя его самого, и этот до смешного строгий вид, и длинный светлый хвост волос, и шикарная одежда — все это так не шло к нему... Но сил не было. А потом сознание выбросило ему ещё одну картинку — как он пьёт, вцепившись дрожащими руками за стакан с водой, а и кто-то заботливо придерживает его... Грязнокровку Грейнджер! Он уж решил было сперва, что привиделось. Подавился, закашлялся, испугался — она заботливо вытерла рот и грудь платком, как младенцу, даже не спрашивая; он возмущенно промычал что-то, но тут же снова провалился в сон. Сил справляться с ужасной реальностью не было.
Да и, в конце концов, не так уж ужасно это и было. В его упростившемся сознании, которое свелось до трех-четырех основных желаний, главные теперь были удовлетворены: тепло, еда и сон.
Что касается Гермионы, то она тоже успела привыкнуть к своему пациенту — это помогало спастись от вынужденного безделья и направить свою энергию хоть на что-то; сперва цель выходить Люциуса Малфоя казалась ей сомнительной, теперь значимой и интересной, как ничто другое. И что не нравилось ей, так это отношение Драко. Он редко заходил к отцу, что можно было списать на душевную боль при виде его состояния, но в последний раз ещё и сделал ей откровенно неприятное замечание, наблюдая за тем, как она пытается накормить его:
— Не слишком-то увлекайся. Он не скажет тебе "спасибо", когда очнется. Это всегда был человек, который...
Тут он умолк, понимая, что говорит лишнее.
— Думаешь, он придет в себя? Вряд ли. Но ведь ты сам просил спасти его.
— Я хотел избавиться от зримого позора. Если он надоел тебе, Герми, или мешает — просто запри его, наложи чары и наслаждайся свободой. Не приноси себя в жертву. Его невозможно спасти.
"Можно только спрятать от чужих глаз", — мысленно закончила за Драко Гермиона. Отношение мужа ей не понравилось. Она возразила, что Люциусу лучше, что он даже сам может просить что-то вместо того, чтобы пугаться и кричать при любой попытке коснуться себя, но Драко лишь отмахнулся. Его попытки беседовать с отцом провалились, а может, он просто привык уже жить без него и сам вовсе не мечтал вновь встретиться с этим не самым приятным для него человеком.
Он вышел, обозначив эту свою позицию и дав ей, по сути, карт-бланш на любое обращение с Люциусом, — другое дело, что Гермиона вовсе не собиралась пользоваться этим.