Часть 4
Само собой, смерть Нарциссы раскрылась довольно быстро, хоть Люциус и просил держать ее в тайне от сына. Лорд Малфой, может быть, и умел лгать сколь угодно долго, но Драко, тяжело больной и требующий внимания, не мог не поинтересоваться судьбой матери. Это было само собой, и Люциус совершенно спокойно ответил ему, что счел за лучшее отправить ее за границу, во Францию, к своим родственникам.
Сын его пока что был слишком слаб, чтобы не принять эти слова на веру, да и потом, большую часть дня он спал, а пробуждаясь, предавался не самым веселым мыслям. Но все-таки врачебные процедуры выводили его из себя. Он хотел есть сам, но руки тряслись от слабости и лихорадки; Гермиона принималась кормить его с ложки, он злился, прятал это за нежеланием есть; потом следовало отнести его в ванную и промыть порезы, но прикосновения пальцев Герми, смазанных целебным составом, казались ему невероятно постыдными. Он, ворча, замечал, что девушке заниматься этим не стоит, и что он в сотню раз лучше понял бы, если бы всеми этими низменными делами, вроде поднесения ему судна, справилась бы она, а не Гермиона. Люциус отмалчивался с мрачным выражением лица или просил его самого пожалеть мать, но надолго взываний к сыну не хватало.
Бывают дни дурные, но помалу дурные, как бы в целом присыпанные чем-то серым: дурным ли настроением, давящей ли опасностью, и бывают дни, дурные решительно во всем. В один из таких раздражение всех троих, в особенности, конечно, отца и сына Малфоев, достигло крайнего предела.
— Позови отца ко мне, — мрачно ответил Драко, отворачиваясь от протянутого к нему стакана с зельем.
— Что? В чем дело? — Люциус вошел так стремительно, точно все это время за дверью только и ждал, чтобы упомянули его. Стремительность эта и отрывочная резкость слов указывала на крайнее его раздражение, что Гермиона не успела пока уловить, зато Драко понял отлично. Понял — но вовсе не собирался сглаживать его.
— Почему? Почему она здесь со мной, вместо матери? Тебе не кажется, что это было бы куда логичнее? И не говори мне о снисходительности! Кто меня здесь вообще мог понять, кроме нее? — выкрикнул он истерично, но тут же обернулся и просяще посмотрел на девушку, как бы прося понять и не обижаться: — Гермиона, это претензия не к тебе лично. Просто я хочу выяснить...
Люциус не собирался выслушивать.
— Серьезно? Я мало делал для тебя? Я нашел тебя невесть где, на чертовых болотах, где ты давно бы уже подох! — он, равно как и сын, кинул быстрый извиняющийся взгляд на девушку: — Это тоже претензия не к вам. У вас не было выбора, что вполне понятно. Я отыскал эту квартиру, я ищу для тебя лучших докторов, я вынужден скрываться ото всех...
— Из-за собственной глупости! И она уехала из-за нее же! Но я написал ей во Францию, и она вернется.
Люциус покачал головой с таким лицом, будто стоял на самом краю пропасти и просил сына не кидаться туда. Он пытался отдалить приближение катастрофы — но больше этого делать было, очевидно, нельзя.
— Она больше не вернется. Никогда.
— Где она? Что с ней?
Люциус не ответил и отвернулся. По обезумевшим глазам Драко стало ясно, что он понял всё. И ещё красноречивее был жест Люциуса — отвернувшись, он уткнулся лицом в стену, не двигаясь, не вздрагивая от слез, оставаясь неподвижным и молчаливым — застывшим памятником скорби и горя по всему тому, что он потерял в этой войне.
Драко, кажется, вскочил бы, хотя и был прикован к постели, если бы Гермиона силой не удержала его; он дергал плечами, перехватывал ее руки, велел отпустить его, и немедленно, таким новым приказным тоном, какой она даже и не подозревала у него, и ей пришлось согласиться (после того, как она уговорила его не подниматься и не причинять себе лишнего вреда); он бросал в спину отцу самые безумные обвинения и был в таком бешенстве, что за него становилось страшно. Но хуже всего в этот момент было, пожалуй, все же, самой Гермионе — она не знала, что ей делать, пока Люциус Малфой прерывистым голосом не произнес:
— Это наше дело. Оставьте нас, прошу вас.
Она вышла.