«Радикальное» крыло труппы предложило план, который показался мне наивным и прекраснодушным: искусство должно стать двигателем перемен в обществе. Представители этого крыла считали, что отныне мы будем рупорами тех, кто страдает от несправедливости, нищеты, дискриминации, и предложили поставить танец, отражающий болезненную тюремную среду, которую мы недавно лицезрели. «Мне нужно время, чтобы переварить тюремный опыт», — ответила я. На самом деле я хотела как можно дальше уйти от влияния Хосе Куаутемока. Я думала о нем, просыпаясь, думала о нем, засыпая, думала о нем, пока ела, спала, ходила, работала. Не следовало ему звонить и вести себя как глупенькая влюбленная девочка-подросток. Чтобы исправить эту ошибку, я задумала номер о материнстве — невозможно было придумать тему, которая меньше сочеталась бы с тюрьмой и, следовательно, с Хосе Куаутемоком.
Я считала минуты до одиннадцати часов утра в субботу, когда он просил меня позвонить. Без двух минут одиннадцать я оставила детей играть в саду и заперлась в своей студии. Я не стала набирать номер. Я сидела и смотрела на экран телефона, как будто оттуда должен был поступить ответ на все мои жизненные вопросы. Минуты шли. Пять, десять, тридцать. Я надеялась, что он сам мне позвонит. Но он не позвонил. В двенадцать я встала и вернулась в сад к детям. Они измазались в грязи. Я не стала их ругать. Я не проследила за ними, потому что голова у меня была занята убийцей, запертым в тюрьме, на расстоянии целых световых лет от моей обычной жизни. Поэтому я и решила проработать тему материнства — чтобы убедиться: дети для меня важнее, чем приключение в духе четве-росортной мадам Бовари.
Хореография отражала трудности и радости, через которые проходит мать. От момента, когда узнаешь про беременность, к родам и до времени, когда дети выпархивают из родительского дома. Танцовщицы должны были быть в возрасте от двадцати двух до пятидесяти. Это давало ветеранам возможность вернуться на сцену. Я отвлеклась на постановку, и это помогло мне немного унять нелепую гормональную бурю, вызываемую Хосе Куаутемоком. Если уж я не могу перестать думать о нем, то хотя бы разбавлю эти мысли другими.
Вопреки уговорам Педро и Хулиана я две недели не участвовала в мастерской. Ссылалась на избыток работы, на детей, на разные договоренности, какие-то деловые завтраки. Педро почуял, что со мной что-то неладно. Пригласил на кофе в своем любимом ресторане «Сан-Анхель Инн». Мы встретились за столиком в саду. Он спросил, как работа, как семья. В труппе все хорошо. В академии все хорошо. С Клаудио все отлично. Дети лучше некуда. Рассказал, что, возможно, они с Эктором скоро поженятся. Раньше Эктор сопротивлялся, не потому, что не любил Педро, а потому что брак казался ему мелкобуржуазным и устаревшим институтом, а гомосексуальность предполагает вечный вызов существующим устоям.
Сам он устаревший. В наши времена быть геем — никакой не вызов. Более того, капитализм завладел гомосексуальным дискурсом и поставил его на службу коммерции. Существуют гей-френдли-курорты, гей-френдли-города, гей-клубы, организаторы гей-свадеб. Какой, на хрен, вызов каким устоям? Эктор мнит себя этаким enfant terrible, хотя на самом деле он просто капиталист-эксплуататор, а сейчас ведет себя как капризный младенец.
Педро мечтал о свадьбе с тех самых пор, как Мексика легализовала однополые браки. Он считал, что брак — это способ еще раз утвердиться в правах, отвоеванных десятилетиями борьбы (к несчастью, нескольких его друзей убили двадцать лет назад, когда по стране прокатилась волна гомофобии). Я же считала, что он просто сентиментальный нюня, который спит и видит церемонию на берегу моря, вечеринку на восемьсот приглашенных с голландским диджеем на какой-нибудь бывшей асьенде в Кампече, грандиозную пятидневную попойку. Я так ему и сказала, а он не стал возражать и проворковал: «Хорошо же ты меня знаешь, — а потом сразу добавил: — И я тебя хорошо знаю, так что признавайся, что за мыслишки кипят в твоей безумной головушке». — «Никаких мыслишек», — отрезала я. «Не верю». — «Сам знаешь, я как белка в колесе». Педро покачал головой: «А когда ты не была как белка? Нет, тут что-то другое». Я пожала плечами. «Ты так хотела прийти на мастерскую к Хулиану, а теперь выясняется, что у тебя дел по горло и время никак не выкроить». Я сказала: «Ну да, так оно и есть». Педро не клюнул. Он и впрямь хорошо меня знал. «Только не говори мне, что запала на этого блондинистого зэка». Я изобразила изумление: «Ты вообще о ком?» Неправильный выбор фразы. Мы ведь столько обсуждали Хосе Куаутемока, да и потом, Педро видел, как я с ним говорила. Так что я выбрала не ту тактику. «Я так и знал, так и знал: Хосе Куаутемок тебя зацепил». Я сказала, мол, нечего валять дурака, я и видела-то его всего два раза, и вообще он отцеубийца, что само себе меня отталкивает. Педро расхохотался. А где, интересно, я это узнала? Потому что ни он, ни Хулиан, если ему не изменяет память, мне об этом не сообщали. Снова я влипла. Возразить было нечего. Педро взял мои руки в свои: «Когда я сказал, что он тебе понравится, я ведь шутил, Марина.