Она заставила Сотника с Чубаровым отнестись к себе, как к части полученного задания. Теперь они или все выберутся, или погибнут, но тоже все.
Третьего пути в создавшемся положении не дано.
Утром Брюгген велел привести Гайдука к себе в кабинет.
Спускаться в подвал не хотелось, да и нужно продемонстрировать этому диверсанту особое отношение и некую степень доверия. Брюггену пришлось много работать с предателями, особенно здесь, в Остланде, потому была возможность убедиться: в подавляющем большинстве случаев вчерашние советские люди соглашались работать на немцев не потому, что оккупационные власти предлагали какие-то особые льготы либо предоставляли привилегии. Главное для каждого такого человека – дать выход накопленным на советскую власть обидам.
Ни о какой любви к фюреру великой Германии не могло быть даже речи, так же, как не ставилось во главу угла преклонение перед великой немецкой культурой, тяга к знаменитому немецкому порядку и аккуратности во всем. Это была скорее ненависть к Сталину и всему, что он олицетворял.
Каждый такой случай Брюгген расценивал, как своеобразный акт мести лично руководителю страны, а заодно – всему, что олицетворяло собой всесильное НКВД. Кнут имел все основания полагать, что немцы, соглашающиеся работать на Советы, испытывают аналогичные чувства к фюреру и гестапо. Но как раз с этим ничего не мог поделать: ведь подобные настроения характерны только для врагов нации, а как только уничтожат последнего врага, гестапо, по его глубокому убеждению, перестанет восприниматься, как репрессивная машина.
Благодаря похвальной оперативности гауптшурмфюререра Хойке он уже знал, с чем имеет дело на этот раз. Ничего нового, ничего интересного, он опять не приложил интеллектуальных усилий для перевербовки вражеского разведчика, а всего лишь оказался в нужное время в нужном месте.
– Как отдохнули? – стараясь наполнить свой вопрос максимальной долей участия, поинтересовался Брюгген, когда с Павла сняли наручники.
– Честно говоря, непривычно спать полноценных восемь часов, да еще в полной тишине, – признался Гайдук.
– Я специально распорядился не проводить ночью в подвале никаких дознаний. Чтоб крики вам не мешали, – сказал Брюгген, тут же добавив: – Шутка. Вас кормили?
– Нет. Не думаю, чтобы там, в подвалах, вообще кого-то кормили.
– Вы правильно думаете. Я распоряжусь, вам принесут прямо сюда. Шнапсу? Или, может, коньяку?
– Коньяку.
И тут ничего оригинального – почему-то в подобных случаях все выбирают коньяк, причем требуют его себе и в дальнейшем. Видимо, именно коньяк давал каждому, кто собирался предать родину, ощущение чего-то другого, нового, непривычного, даже запретного. Брюгген поставил перед пленником специально раздобытый для такого случая Хойке пузатый коньячный бокал, вторым таким же вооружился сам, плеснул в оба бокала из плоской фляги.
– Французский. Лягушатники знают толк и в этом напитке, этого у них не отнять. Вы, конечно, не были во Франции? Париж, Марсель…
– Мой отец однажды съездил за границу…
– Побываете. Думаю, у вас будет такая возможность. Как только мы закончим здесь все наши дела с вашими друзьями, вас доставят в Польшу, в специальный лагерь. Думаю, вы там сможете себя проявить. Ну а поскольку вы теперь мой подопечный, я прослежу, чтобы за отличные успехи вам дали возможность побывать во Франции. И в Германии, конечно. Вы просто обязаны увидеть Европу, Павел. Свободный, теперь – и от коммунистов, мир. Прозит!
Он призывно качнул бокал в руке, сделал небольшой глоток. Пленник свой коньяк выпил жадно, в один присест – все они почему-то именно так и поступают, возможно, заливают таким вот образом муки совести.
– Кстати, о вашем отце. Вот здесь, – Кнут постучал согнутым указательным пальцем по тоненькой картонной папке, – письменные показания тех из ваших соседей, кто остался в Харькове и – простите, идет война, остался в живых. Вы кое-кого назвали, не всех этих людей удалось опросить, но зато те, к кому приходили из гестапо, называли других… В целом, Павел, проверка ваших слов заняла чуть больше времени, чем я рассчитывал. Зато результатом я доволен: вы не обманули, и, значит, не разочаровали меня. Еще коньяку?
– Да.
На этот раз Гайдук не спешил опрокидывать все сразу: пил не спеша, маленькими аристократическими глотками. Очевидно, решил Брюгген, договариваться со своей совестью пленнику становилось все легче и легче.