Он уже поравнялся с гастрономом, в просторечии именуемом “Петух”, и перешел на другую сторону улицы к извечно стоящему здесь дощатому забору, за которым укрывались странные старинные палаты купцов Подзноевых. Странные, потому что реставрировались без видимых результатов, невесть сколько лет, возможно, что и с самого восемнадцатого века, когда по роковому стечению обстоятельств были выстроены рядом с другими палатами — именитого купца Поганкина. Наверное, из-за этой ошибки два столетия спустя все отпускаемые на реставрацию деньги уходили на более значимого соседа — Поганкина. Дома же Подзноева превратились в эдакий раритетный долгострой, укрытый от горожан глухим забором. Около этого-то именно забора Прямой замедлил и еще раз обернулся на место давешней трагедии, когда вдруг из-за угла его кто-то тихо окликнул:
— Эй, мил человек...
* * *
— Эй, мил человек! Подойди, будь ласков! — позвал его кто-то из-за угла и помахал рукой.
Прямой сделал несколько шагов и оказался лицом к лицу с весьма странным субъектом. Небольшенького роста в затертом треухе, распахнутой брезентовой плащ-палатке, открывающей полосатый двубортный пиджак и старинные, бутылочками, армейские галифе, упрятанные в съеженные гармошкой яловые сапоги — мужичок этот очень походил на гдовского партизана времен Великой Отечественной с фотографии в школьном музее, смотреть на которую Прямой очень любил в детстве. Но партизана особой цыганской бригады, — если таковая имела место быть, — поскольку мужичок этот был ни кто иной, как цыган лет шестидесяти, ко всему — обладающий отличным золотозубым ртом, что обнаружилось, когда он улыбнулся и повторил свою просьбу:
— Будь ласков, подойди, папа-Влада тебя хочет видеть. Очень просила. Подойди, мил человек, не обижай старого рома.
В другое время Прямой не задержался бы здесь и секунды. Может быть, он вообще не остановился бы рядом с подобной личностью. Но прежде он не встречался и с мертвым Глушковым... Поэтому теперь молча поплелся за странным цыганом. Они свернули за угол забора, и пошли по Музейному переулку, удаляясь от Некрасова. В заборе наконец обозначились железные ворота, одна створка которых была чуть отодвинута. Они вошли во двор, густо заросший репейниками и лопухами. В самой его середке средь диких порослей, на фоне угрюмых известняковых стен бывшего купеческого дома, восседала старая цыганка. Издали она напоминала ром-бабу на прилавке кондитерской, только была необыкновенно лоскутно-пестрой. Она густо дымила папироской и, похоже, раскладывала карты на стоящем подле нее пустом ящике. Цыган забежал вперед и, склонившись, что-то ей зашептал. Она слушала, не поднимая головы, и кивала. А потом, когда Прямой был уже в двух шагах, посмотрела на него широко открытыми черными глазами, с неестественно раскаченными в ширь зрачками, словно после солидной дозы атропина. На Прямого повеяло чем-то чужим и враждебным, но очень отдаленно, поэтому это и не вызвало никаких защитных рефлексов.
— Ну? — сказал он и наклонил голову, рассматривая карты и тасующие их коричневые руки цыганки, сплошь унизанные перстнями. “Болты, похоже, фуфло, — решил он, а пулемет ништяк”. Карты действительно выглядели очень странными: таких прежде он никогда не видел. На некоторых были изображены люди в красочных старинных костюмах, на других — целые группы людей и какие-то непонятные сцены.
— Интересуетесь? — хриплым низким голосом спросила цыганка. — Это самые старинные карты на свете и самые таинственные — в них все знание мира. Все! События всех времен! Вот и я! — цыганка указала на одну из карт, на которой была изображена сидящая женщина в тиаре, испускающей лунное сияние. На коленях у нее лежала книга, а в левой руке — ключ. Было что-то еще на заднем плане, но Прямой не сумел разобрать и только вновь повторил:
— Ну? Что надо?
— Грубые вы, — фыркнула цыганка, — может быть, я о важном хочу сказать, о женитьбе, например. Мы, цыгане, много чего знаем. Знаешь про нас?
Прямой не ответил, он сузил глаза и сделал вид, что собирается уходить. Но нет, он не ушел бы, не смог. Неизвестно по какой причине, но не ушел бы и все. Знала об этом и ворожея-цыганка, поэтому, не торопясь, продолжала:
— Некогда в Великой Александрии в храме Сераписа, бога плодородия, повелителя стихий и властителя мира мертвых, хранились необъятные тайные знания, веками собираемые со времен Манефона многочисленными жрецами. Но храм однажды был разрушен людьми, для которых знание ничего не значило. Спасти удалось немногое. Но и это, что уцелело, велико — это великая книга Тарот, которую мое племя, цыганское племя, носит по миру с тех пор. Мы не бродяги, и не безродные скитальцы, кем по невежеству считают нас варварские народы — мы несчастные потомки великого племени хранителей Знания, сберегшие свой древний язык, магические способности и несущие потомкам безценное сокровище Тарот. Вот шут, — цыганка указала на карту с фигурой в бубенчиках, в которой узнавался джокер. — Шут, для которого шутовство просто тень, потому что он олицетворяет собой всю вселенную. И весь этот мир есть Марди Грас — блеск божественных искр, разбросанных по одеянию шутов.