Надо пораньше выйти, надо еще раз пройтись по партии в репетиционном зале, главные вещи повторить. Было бы чем успокоиться, она бы приняла, но успокоительного в аптеках тоже больше нет.
Зачем-то красит губы — все равно же потом будет грим! — когда звонок вдруг заходится своим уютным якобы верещанием.
— Тань! — кричит она; потом доходит — она же не слышит.
Неужели это все сейчас по-настоящему было? Всерьез, навсегда? Снова звонят. Катя спешит, на цыпочках летит к двери, заглядывает в глазок… Господи.
Юра там стоит.
Как с того света вернулся. Заросший, худющий, под глазами черные круги, а сами глаза красные, шинель болтается, губы истресканы. Оглядывается вниз, вверх, снова тянется к звонку, тот опять тиу-тиу-тиу-тиу… Катя не может пошевелиться. Сердце застряло. Ладони вспотели. Потом тянется к замку, кладет на него пальцы, но не открывает и не дышит даже — вдруг он почувствует через дверь?
Тиу-тиу-тиу-тиу-тиу-тиу.
Ты же вроде умер, Юрочка, тебя же вроде убили, мне серьезные люди сказали, что тебя больше нет, зачем ты ожил, зачем ты сюда пришел, я тебя все равно уже предала, что мне теперь делать прикажешь? Снова тебя предать?
Тиу-тиу-тиу.
Слезы у него на глазах. Настоящие слезы — текут.
— Кто там?
— Это я, Катеночек, я, Юра, открой…
Шепчет:
— Юра?
Катя поворачивает замок.
Только приоткрывает дверь — он сразу в щель шмыгает, втискивается, как будто за ним там черти гонятся. Несет от него страшно, весь лоск казачий с него содран, да и сам он сокрушенный какой-то, как будто в аварию попал и ходит по инерции, а сам внутри весь переломан.
Обнимает Катю с такой силищей, что дышать ей не дает.
— Катя… Катенька.
Другие слова все забыл.
Стыдно как, как стыдно. За блядство, за то, что согласилась так легко его считать убитым, что она такой вот иудой оказалась. Вот он стоит: не вполне живой, недоубитый скорее, но живой все-таки.
— Юра… Мне нужно идти. Ты проходи… Душ прими… У нас вода горячая…
— Куда? Куда ты уходишь?
— На работу. Я танцую сегодня.
Он сперва смотрит на нее своим этим тоскливым влюбленным взглядом, как пес на хозяйку, потом осмысливает ее слова и хватает ее за запястье.
— Погоди. Я тебе кое-что важное должен сказать. Не надо никуда ходить. Не надо… Там это… Там опасно.
— Ничего.
— Как же ж «ничего»?! Как «ничего»! Та послушай… Это как бред сейчас звучит… Я понимаю… Но тут скоро будет жесть… Надо… Надо уши выколоть. Чтобы не подохнуть. Надо гвоздями там или… Или чем-нибудь. Та что ты так глядишь на меня, Кать? Что ты думаешь, что я… Кать!
— Я не думаю.
— Да? Правда? Тогда давай… Тогда прямо сейчас лучше… Или нет… Или давай сначала хоть поговорим… Я ж тебя столько… Я о тебе… Ты только наружу не ходи…
Катя осторожно высвобождает свою руку.
— Юр. Мне надо бежать, правда… Ты там… Еда в холодильнике… — Ты не понимаешь! — горячится он. — Куда еще бежать?
— В театр. У меня спектакль сегодня, — спокойно, как пьяному, объясняет она.
— Нельзя туда!
— Это премьера, Юр. Это «Щелкунчик». Помнишь, я тебе говорила, что всегда мечтала танцевать партию Мари? Это главная роль. Мне дали главную роль, Юр.
— Та погоди… Погоди ты со своей ролью… Там может в любой момент начаться! Надо уши себе… Там эти… Одержимые… Ты не веришь мне, что ли? — Он снова хватает ее за руку.
— Верю. Таня выколола себе сегодня.
— Правда? Ну вот! Видишь? И тебе надо! Давай я сделаю… Я ж аккуратненько…
— Нет! — Она вырывается.
— Почему?
— У меня главная роль, слышишь ты или нет?! У меня главная роль! Как я глухая ее танцевать буду?! Ты с ума сошел?!
Юру начинает колотить озноб — лицо у него едет, руки свои он сцепляет перед собой, чтобы не тряслись.
— Пожалуйста… Это серьезно… Это очень серьезно…
— И я серьезно! И я, блядь, серьезно! Я от этого не откажусь, ясно?!
— Это ж танцы просто… А тут жизнь!
— Танцы? Иди на хуй, Юр! Откуда бы ты там ни пришел, иди на хуй!
Он отшатывается, давится словами. Сжимается, чернеет.
Она тогда сама берет его за руку.
— Послушай. Это премьера. Это Большой. Это «Щелкунчик»! Это то, о чем я… Там весь свет! Там Государь сам… Понимаешь? И у меня эта роль… Это ты, ты не понимаешь!
Юра сосредоточенно изучает носки своих сапог — сапоги каши просят. Часы тикают все громче. Потом он отрывается наконец, поднимает лицо — какое-то другое выражение на нем.
— Государь там будет?
— Да!
Он стоит, открыв рот, облизывает губы, собирается с мыслями, и вдруг: