У Лисицына перед глазами стоит Сашкино смеющееся лицо.
— Ма-алчать! Все! Не Юр, а господин подъесаул! Будет он юркать мне тут, дрянь! Наши пацаны все домой поедут! Кто там бунтует?!
Лисицын бегом, пока бешенство не вышло, сбегает вниз по лестнице, нагайка в руке сжата, аж пальцы побелели, втыкается сразу в саботажников — вот стоят, на трупы крестятся.
— Что встали?!
— Не будем мы до них докасаться, хотите, сами грузите, ваш-бродие, — насупленно отвечает ему обритый смурной детина.
— Так! Это наши братья! Мы их тут не оставим! Я бы даже тебя, сволочь, тут не бросил! Они наши, погибли тут за нас, и мы их до матерей должны доставить, отпеть и похоронить по-человечески! Ясно?! Кто будет грузить — сюда, кто не хочет — вот с ними стой!
Большая часть перебирается туда, где Лисицын собирает согласных. С обритым остается человек пятеро таких же смурных.
— Этих сечь! По пять нагаек каждому! Жилин! Слышишь?
— Так точно, ваше благородие.
— Не откладывай! Здесь, при мне!
Казаки сплевывают, матерятся неслышно, но подчиняются — принимаются расстегивать шинели, складывать их аккуратно: то ли чтобы время до казни потянуть, то ли чтобы сохранить достоинство. Другие, назначенные палачами, дуют щеки, показывая, что будут сечь без удовольствия, перешучиваются даже с наказанными, чтобы сберечь братство.
Строятся, выпрастывают нагайки, наклоняют, замахиваются: остальные наблюдают — жалостливо и жадно, кто-то использует время для затяжки. Рраз! Иии — два! Жилин смотрит, чтобы секли по-честному, Задорожный рыскает взглядом по зевакам: чтобы не было многовато сострадания. Офицерский труд.
Лисицын слушает себя: ну? Зудит. Но легчает.
— А там что? — показывает вдруг один хорунжий на окно третьего этажа.
Там, за погнутыми решетками, кто-то бродит. Бродит кто-то живой на этом неживом посту!
Прочертив глазами от окна до подъездной двери, Лисицын как был — с рукой на кобуре, — так и снимается с места.
— Со мной двое! Задорожный! Жилин — до конца довести!
Вбегают в подъезд. Забираются по лестнице вверх, оружие уже в руках.
Сверху слышится шум какой-то. Из-за двери. Как будто там перекатили что-то или передвинули. — Слышал?
— Слышал…
Лисицын по ступеням крадучись поднимается на третий — к железной двери. Задорожный идет следом. Через ступени — широкая бурая полоса… Женщина с кишками наружу ее оставила за собой — ползла наверх с перебитыми ногами.
Ехали в преисподнюю, чух-чух-чух, и вот прямо в нее приехали.
Лисицын останавливается перед дверью. К двери приварен снаружи засов, и еще глазок в ней сделан. Рядом на стене гвоздем выскоблен хер с крылышками. Засов задвинут. Кого-то запирали там, внутри. Задорожный снимает пистолет с предохранителя.
— Карцер, что ли? Или склад?
Шум повторяется. Ворочается там что-то за дверью.
Юра осторожно приближается к глазку, прикладывается к нему — тот замазан изнутри — кровью, кажется. Он прижимается ухом к холодному железу, вслушивается: слышит стон. Переглядывается с Задорожным. Стучит гулко кулаком по двери.
— Эй! Кто там?
Стон делается громче, но остается нечленораздельным. Тот, кого внутри держали, старается как будто что-то сказать, но не может.
— Прикроешь?
Лисицын дергает примерзший засов: раз, другой — тот поддается наконец, дверь скрежещет и идет нехотя навстречу. Лисицын перехватывает свой «ПС» в правую руку. Задорожный тоже вскидывает ствол.
Ну ладно, говорит себе Лисицын. Сейчас разберемся во всем.
Перед ним пустая квартира. Темный коридор, кухня — решетки на окнах, в конце коридора комната. На полу лежит мертвый человек в монашеской рясе. На шее у человека крест на цепи. Лицо у человека вздувшееся и синее. Цепь перекручена много раз, глубоко впилась в шею мертвому. Удавили его — а еще бы чуть-чуть — и отрезали бы ему этой цепью голову, с такой силой и ненавистью ее заворачивали.
Лисицын вступает в квартиру, мягко идет вперед — шорох впереди слышен. Шаг, шаг, шаг, «стечкин» в вытянутых руках бродит вправо-влево… Комната. За спиной у него заходит и Задорожный, тяжело дышит.
Изгаженная комната, с улицы падает бледный свет, посеченный оконной решеткой на клетки: в крестики-нолики играть можно. На полу сидит человек, кряжистый мужичина. Глаза закрыты, нога прострелена, кровь вокруг.
— Руки!
Тот стонет, собирает какие-то слова из обрывков, но все нечеткое, нерусское.
Руки не поднимает, не понимает Лисицына.
— Э, мужик! Задорожный, ну-ка подсоби!
Они склоняются над человеком, хлещут его по щекам. На человеке старорежимный ментовской бушлат, на бушлате полковничьи погоны. Он вздрагивает — и наконец открывает глаза.