За бетонным забором с колючей проволокой стоит крохотный вокзал, сделанный то ли как сказочный деревенский дом, то ли как изба сельсовета; станция называется «Берендеево», по пути туда Лисицын или проспал ее, или проглядел.
Там тоже горит свет — пока.
Через ворота виден грузовик: «ГАЗ» с крытым кузовом.
Дороги тут должны уже начинаться нормальные, проходимые для грузового транспорта. От Александрова так точно — а это уже следующая станция, вспоминает Лисицын инструктаж.
Стучат в эти ворота; опять лают собаки. Без собак в глуши жить вообще невозможно: люди подкрадутся и сожрут.
Выходит к ним охрана, ватники вместо формы. Имперского флага нет, отмечает Лисицын. Это не пост, наверное, а так, прилепились какие-то человечишки к магистрали, чтобы в русский космос не унесло.
Видят на нем казачью форму, папаху и погоны, видят и кобуру — впускают.
Вокзал весь поделен на закоулки вроде коммуналки. Где-то храпят, где-то ругаются. Войдя, Лисицын первым делом требует:
— Чей «ГАЗ» там стоит?
— А что? — спрашивают у него недоброжелательно.
Он поворачивается на голос.
— Та реквизирую. От имени Государя императора казачьих войск.
— О как! — смеются над ним.
— А вам всем подъем и на выход. Скоро тут рубилово будет.
Теперь люди просыпаются, подбираются поближе.
— В смысле — рубилово? Кого с кем?
— Вам надо уходить! — встревает Мишель. — Сюда одержимые идут!
Местные переглядываются.
— Какие одержимые еще? Ты че несешь?
Лисицын теряет терпение. Кладет руку на кобуру.
— Чья машина, спрашиваю? Сделал шаг вперед, ключи отдал! Кто хочет жить, может ехать с нами! Остальных схарчат, ну да это дело хозяйское.
— Казачок-то, а? Развоевался!
— Ты думаешь, нас твои погоны впечатляют очень, ты, хуй мамин? — всхрапывает жирный мужичина в несходящемся пуховике. — Ты в Москве у себя командовать будешь такими же косплеерами, а тут повежливей-ка давай!
— Сюда сейчас придут одержимые! — настаивает глухая Мишель.
На нее глядят с интересом, плотоядно. Лисицын задвигает девчонку себе за спину. Вытаскивает свой «ПС» из кобуры.
— Ты у нас грузовик отнимешь, а чем мы жить потом будем? — причитает женщина какая-то. — Мы ей картоху в Москву на сбыт возим!
— Слышь, ваше благородие, давай съебывай-ка ты на мороз. Мы тебя впустили, туда-сюда, по-людски, а ты у нас добро конфисковывать собрался…
— В Москве назад получите! — пытается увещевать их Лисицын.
— Государь император нам обратно ее отдаст? Ну и горазд же ты пиздеть! Пока что он только отнимал все!
— Не сметь о Государе! — Лисицын поднимает ствол. — Не сметь!
Вперед вылезает бородатый мужик, в руках у него охотничий карабин.
— Ты думаешь, напугал, что ль? Нет, брат, мы бояться-то знаешь как устали…
По углам тоже шевеление, железо клацает.
— Не надо! — Мишель показывается из-за лисицынской спины. — Мы за вас же! Вам нужно всем приготовиться! Надо уши себе выткнуть! Вот, у меня есть тут… Гвоздики… Если будете слышать, то заразитесь от них… Вот так надо, смотрите…
— Девка ебанько! — говорит жирный. — Девку не трогаем!
— Наоборот! — советует кто-то. — Ебнутые, они ж с огоньком всегда!
Лисицыну становится жарко. Воротник шинели тесен становится, натирает шею, дышать не дает. Он щелкает предохранителем.
— Да на, на! Стреляй, сука! — Жирный распахивает свой пуховик. — И здесь достали, да, гады?! Здесь своего царя будете в глотку нам пихать?! Где вообще без него жить-то тут можно? Нравится он вам — ну и ебитесь с ним в жопу! Куда ещето бежать от вас, суки? На край земли?!
Марево красное.
Жернова. Кровь из шеи хлещет.
— Авааааадооон, — давит из себя Лисицын едкие, царапающие горло слова. — Шииииихррууууур.
— Она ждет тебя. Она любит тебя и ждет. Твоя Катя. Скучает по тебе. Ты же помнишь, какая она красивая? Помнишь, как вам было хорошо вместе? Тебе нужно проснуться, Юра. Тебе нужно снова стать как раньше. Ради нее. Чтобы быть с ней вместе опять. Слышишь меня?
Лисицын открывает глаза.
Что-то мешает смотреть. Хочет смахнуть, стереть грязь — рука не слушается. Хочет встать — и не может разогнуться. Наручники на запястье, к батарее пристегнуты. Потом все плывет…
— Юра! Ты слышишь меня? Кивни, если слышишь.
…Лисицын снова приходит в себя, снова заставляет себя разлепить опухшие веки, кивает тяжелой похмельной башкой. Щурясь, всматривается. Перед ним вокзальный зал ожидания, побитый на жилые клетушки. На полу кровь, валяются ничком люди. Солнце в битых окнах. Ветер задувает с улицы.