— Что же такое? — Юрий Федорович растерянно водил вокруг Насти руками, не касался.
— Эта… Потапова.
Потапову привезли со страшной раной, с отрезанным по живому куском ягодицы. Решили, злодейское нападение. Вызывали милицию.
— Она… сама, оказывается.
— Как сама, Настя?
— Сама от себя отрезала, ножом. Чтобы детей накормить.
— Ох…
Юрий Федорович откинулся к стене, приобнял осторожно Настю. Это новости о человечестве. И ведь, пожалуй, хорошие. Грудь иголкой прокалывать для маленьких, хоть кровью чтоб вместо молока, это случалось. Но чтоб так вот… Настя прильнула наотмашь и продолжала, крупно вздрагивая, жаться, сильно, будто втереться в него хотела.
128
Летчик Савостьянов, атакуя пробравшегося в город бомбардировщика «Хенкеля», сделал, чтоб не допустить бомб на город, таран пропеллером по хвосту. Фашист упал в Таврическом, наш — где-то в Басковом. Таврический вообще-то был под замком, но под соусом посмотреть на обгоревшего стервятника сад открыли для населения на сколько-то дней. Ким, разумеется, припустил смотреть. Вражий самолет валялся в снегу со скосовороченным качаном, похожий на ворону, сбитую машиной или рогаткой, нелепую и пустую. Жалкий! — а именно из таких ведь валятся гигантские смертоносные бомбы.
Люди глядели на самолет по преимуществу молча и, Киму показалось, без выражения. Как на что-то не имеющее к ним отношения. Предмет из другого измерения, вот как это называется! Так смотрят на скелет кита в Зоологическом музее: уж настолько большой, что кажется ненастоящим.
Летчик Савостьянов, указывало радио, жив, почти невредим и награжден. Ушел с парашютом. Но ведь мог погибнуть — как на барана чихнуть! Решился, рискнул жизнью.
Ким искал в себе, сможет ли рискнуть сам.
129
— Фил Филыч, стишок презанятный, — протянул Арбузов листок в линейку. — Смотри. И почерк-то детский, кажется.
Шел дистрофик с тусклым взглядом, Нес корзинку с мертвым задом. — Мне к обеду, людоеду, Хватит этого куска… Ох, голодная тоска А на ужин, ясно, нужен Маленький ребеночек Только что-то неохота Начинать бочоночек…— Хе-хе-хе! — задребезжал Здренко. — И впрямь ребенок похоже писал! Не буквы, а эдакие, хе-хе, крюко-зябрины!
— В конце некоторый сбой. Почему герою стиха неохота маленького? — неясно. За обедом наелся? И слово «бочоночек»… Можно подумать, о бочкотаре пассаж.
— Нет, тут надо бы подробности исследовать, — перечитывал стих Здренко. — Психология-то неясна. Что, сам ребенок сочинил на такую тему?… задорный, прямо скажем, стишок, не без игривости! Не склеивается! Следует вывод — взрослый сочинял. Но что ж это за взрослый такой, позвольте поразмыслить? Это как же: сочинить — и ребенку продиктовать? Не укладывается! Диверсант? Или из этих… Из самих.
— Из каких самих?
— Из людоедов!
— Не исключено, — протянул Арбузов.
— Так а я о чем! Видишь, он рассуждает тут… Не рассуждает, указывает, что зад был мертвым. С мертвого, то есть, человека снятый, а не с живого. Разбирается, гад!
— А есть разница? То есть я понимаю, что есть…
— Архисущественная, — замахал Здренко. — В миг смерти в тело выбрасывается того… трупный йад. Отравиться сразу им сложно, но вообще-то… неполезно, так сказать. Скажется позже, а и не заметишь, что именно сказалось-то. Людишки многие уже на сей счет уже просветились… хе-хе. Одна пассажирка дождалась, что мужичок в отключке, но еще живой, тут и давай с него мяс-ко-то срезать, в промежуточке, так сказать, парадоксальном между жизнью и смертью! Мы ее, конечно, выловили, но действовала, хе-хе, грамотно.
Арбузову помутнилось. Достал водку.
— Фил Филыч, тебе…
— Пару капель. Все, благодарствую.
— Страшно же, Фил Филыч. Человечину есть… Брр! Я бы лучше застрелился, ей-богу…
— А потому, Антон Иваныч, что у тебя нормальная человечья, извини за выражение, психология! — воодушевился Здренко. — А людоеды они такие…
Слепил в воздухе пальцами фигуру на манер лиры.
— Какие? — уточнил Арбузов.
— Необычные!
— Этого не отнять, — усмехнулся Арбузов. — Еще пару капель?
— Совсем чуть-чуть… — Арбузов наклонился через стол и перешел на шепот. — Есть ведь некоторые, которые не с голодухи людей хряпают, а для удовольствия!