был получить Михаил и на него издать Глеба). Думается, у Алеши была
тайная мысль: он хотел видеть опубликованным свой труд на родине.
Мы приложили титанические усилия - не ради гонорара, ради Алёши. Я
перепечатала роман на машинке, чтобы можно было давать на прочтение
78
без риска утерять единственный оригинал. По рекомендации ездила с ру-
кописью в Самару. Потом появилась возможность делать ксерокопии, мы
рассылали их по журналам. Но журналы закрывались, отовсюду - отказ.
Алексей обещал рекомендовать стихи Миши в «Континент» и ещё куда-
то... Возможно, действительно что-то было напечатано. Однажды Мише
в письме из Киева прислали десять долларов. За что, мы так и не узнали,
но купюру долго хранили «на счастье». Письмо прислала знакомая нашего
американского друга, которая была в Монтеррее, встречалась с Алексеем,
он дал ей наш адрес.
Переписка с семьей Коротюковых прекратилась так же неожиданно,
как и началась. Это были самые тяжёлые годы развала бывшей страны.
Мы разыскивали Алёшу, как могли, еще несколько лет. Полагая, что по-
чта не ходит через океан, просили бросить письмо в почтовый ящик США
людей, которые уезжали туда. Но он больше не отозвался. Не помогли и
друзья из Интернета...
Не мог он исчезнуть вот так, внезапно. Нет, наверное, в живых нашего
Алёши... А книга стоит на книжной полке, на титульном листе надпись:
«Михаилу Николаевичу Сопину, чья боль - моя боль. Алексей Коротюков».
* * *
Престижные квартиры, развалюхи,
Невольные и вольные рабы,
Апостолы, герои, воры, шлюхи,
Все из неё - из классовой борьбы.
Вот в чём итог: та страшная борьба
Плодит в душе чуму, разбой, усталость.
Взглянул в себя - там больше нет раба.
Но человека тоже не осталось...
* * *
Не знал я одежды
Достойнее лагерной робы,
И света не ведал
Светлей, чем в барачной клети.
У гроба, Россия,
Дай снять арестантскую робу.
Дай в саване вольным
Во имя твоё отойти.
* * *
Много сказано - прошлого ради.
Я уверен: ему же вослед
Мы расскажем о нынешней правде,
Может быть, через семьдесят лет.
Годы бедствий уйдут вместе с нами
В край распятой любви матерей.
Наши вопли останутся снами
Ледовитых бездонных морей.
Не слыхать автоматного воя.
А в небесной осенней дали
В первый раз, погляди, без конвоя
Над Отчизной летят журавли...
79
ГРЯДУЩЕЕ - КЛИНОМ
Ещё в Перми Миша написал стихотворение, которое было прочитано
моей подругой:
И путь мой не длинный.
И плоть моя - глина.
И слезы - озёра.
Грядущее - клином.
Прошедшее - ливни
По пеплу разора...
Подруга сказала:
- Это тот случай, когда мастерство играет против автора, потому что
он пишет не от жизни. Вот если бы это сочинил какой-нибудь автор из
Латинской Америки, можно было бы признать гениальным.
Подруга жила лакированной обложкой советского образца и не думала
о том, что мы как раз и есть Латинская Америка, только... хуже. Через не-
сколько лет она положит партбилет на стол со словами:
- Никакой вины за то, что творилось в стране, у меня быть не может. Я
этого не знала.
Михаил видит гораздо больше, потому что смотрит снизу вверх, а вся
нелепая общественная громада на него давит. Он уже давно убеждает
меня, что из тюрьмы вообще видно лучше. Именно поэтому считает, что
пребывание в тюрьме для осознания общественных истин для него было
необходимо: «Там сгусток общественного неблагополучия. Слепок нелепо-
стей». Только вот... многовато - пятнадцать лет.
Много лет спустя он посвятит мне стихотворение:
Пора - к исходу все, к исходу -
Уму и сердцу моему
В твою тюремную свободу,
В мою свободную тюрьму...
Мне это покажется почти обидным:
- Почему это моя свобода - тюремная?
- Потому что ты тоже в зоне, только оградка подальше и вышек не видно.
И он был прав. Человек должен распрямляться и становиться свобод-
ным изнутри. И уже в тюрьме Миша был духовно гораздо свободнее, чем
я, идеологизированно воспитанная.
Понять, что творится в мире, со скованными руками можно. Только вот
некому. Народ-то там... темноватый, не пробуждённый. А с другой сторо-
ны - лучше и не будить, зверя дикого узришь. А потому:
И хлопала
Большая
Малой зоне,
Чтоб мелодичней лился
Звон оков.
Многие стихи (начиная с середины восьмидесятых годов) раздражают,
по меркам того времени кажутся почти оскорбительными. Сопин вообще