Все, кто встречал Александра Афанасьевича в эти пасмурные ноябрьские дни, восхищались его немеркнущей жизнерадостностью.
— Он словно солнышко освещал нашу квартиру, — рассказывала дочери Спендиарова прикованная болезнью к постели Елена Павловна Глазунова, — в его присутствии даже Сашенька становился веселее.
Навещая старых знакомых, Спендиаров оставлял им билеты в Петроградскую филармонию, где должно было состояться его концертное выступление. Они запомнили и рассказали автору этой книги все подробности петроградского концерта Спендиарова.
Несмотря на объявление в афишах: «Зал отапливается. Верхнее платье снимать обязательно», в бывшем Дворянском собрании было так холодно, что приходилось кутаться в порыжелые меха и ставить замерзшие ноги на перекладины передних кресел. В первом ряду, у самого дирижерского пульта, сидели Глазунов, Налбандян и Оссовский. Неподалеку от них — Штейнберги и Софья Яковлевна Парнок. В середине зала, где благодаря акустическим условиям особенно хорошо звучала музыка, ее сосредоточенно слушал Жорж Меликенцов — постаревший и сильно похудевший, отчего его большие черные глаза казались еще больше и печальнее. После «Трех пальм» исполнялся «Персидский марш». Как вспоминал потом Налбандян, Глазунов шепнул ему на последних аккордах: «Какая прелесть Спендиаров, какой аромат в его музыке!»
И вдруг Александр Афанасьевич стал клониться на стоящий рядом пульт скрипачей, тотчас же вскочивших, чтобы оказать ему помощь. Публика видела, как вслед за Спендиаровым, уведенным под руки двумя оркестрантами, в дирижерскую комнату прошел Глазунов. В зале зашелестел беспокойный шепот. Ничего утешительного не сулило мрачное выражение лица Александра Константиновича, спустившегося по ступенькам эстрады, чтобы вновь усесться на свое место. И вдруг в дверях дирижерской появился бодрый, широко улыбающийся Александр Афанасьевич.
«Вчера состоялся мой концерт в филармонии и прошел с выдающимся успехом, — писал он наутро Варваре Леонидовне. — Такого горячего приема со стороны публики я, пожалуй, в Петрограде еще не имел. Особенное впечатление произвела сюита из оперы «Алмаст», которая звучала грандиозно».
Он не сообщил жене о случившемся обмороке, опасаясь, чтобы, вспомнив о запрете тифлисских врачей, она не помешала его дальнейшим дирижерским выступлениям. Чувство самосохранения, овладевшее Спендиаровым во время сочинения «Алмаст», покинуло его после окончания оперы. Приехав в Москву, где должен был состояться симфонический концерт из его произведений, Александр Афанасьевич был так слаб и беспомощен, что, путаясь в полах длинной шубы, с трудом передвигался в сутолоке улиц. Но не прошло и месяца, как он снова стоял за дирижерским пультом, выступая на этот раз перед московской публикой, среди которой его дочь разглядела Есенина, устремившего на композитора внимательный взгляд, и рядом с ним — Айседору Дункан.
Сбежать по лестнице бельэтажа, чтобы выразить — свои чувства отцу, было в то время для дочери композитора делом одной минуты. Но, достигнув дирижерской, она остановилась на пороге. Комната была переполнена московскими коллегами Александра Афанасьевича, окружившими его со всех сторон, выражая свое восхищение[77].
С этого дня ей удавалось встречаться с отцом только в гостях у Ф.М. Блуменфельда, где после воскресного обеда с традиционной индейкой друзья предавались страстному музицированию. Все остальное время композитор знакомился со столичной музыкальной жизнью.
Дочери хорошо запомнился образ отца в трагический день похорон Ленина. Она зашла к Александру Афанасьевичу по дороге на Красную площадь, куда устремились огромные толпы народа. Спендиаров сидел в столовой, облокотив левую руку на стол и безжизненно опустив правую. Одетый в шубу и меховую шапку, он собирался на похороны.
Был хоть и безветренный, но небывало холодный день. Несмотря на двухчасовой затор на Театральной площади, композитор не проявлял нетерпения. На его меховой шапке и поднятом воротнике шубы застыл иней, запушивший также брови и усы. Дочь напомнила отцу о недавно перенесенном воспалении легких. Обняв его, она пыталась насильно увести его домой. Но он точно прирос к земле — тяжелый, неподатливый, погруженный в глубокое безмолвие…
6
Перед отъездом. Путешествие
«Москва 18 марта 1924 года.