Разлом матрицы, за которым – подлинное бытие. Вот, что со мной было, когда я рисовала. Носишь образ в себе, как дитя, муку носишь, потом делаешь, а потом – так легко и здорово, что хоть под звёздами в пляс. Ужас вплетается в картину, ужас картине нужен, без него она неполна. С миром так же. Я показывала страшный суд на Донбассе. Клубных девочек в ряд, с коктейлями, одну – с коктейлем Молотова. Свиней с попкорном, смотрящих фильм про обезьян с винтовками. Человека, зажавшего себе уши, закрывшего глаза. Над ним – ливень белого шума. У ног его – зонт. Человек не видит зонта. Человек на коленях. Я рисовала комиксы. Радостный сотрудник банка: «Мы вошьём вам под кожу кредит. Не оплатите, он взорвётся». Был у меня, тогда, цикл работ “Мелкие детали”. Рассыпались детали, вместе с людьми, которым я их вальнула. Иконописный лик с перевёрнутыми глазами. Пара, в коитусе, органы наоборот: его йони, её лигвам. Клиент едет верхом на проститутке, подгоняя стеком. Проститутка – в трёхполосных трусах, клиент в фуражке. Мальчик дарит девочке охапку гаечных ключей. В общем, искажения. Это – мир. Попытка запечатлеть совершенство, явить его, это – уже не мир сей, но мир иной, настоящие глаза под смертными, слепыми. Ночная бабочка без лица, спиной – однажды увиденная Тулуз-Лотреком тайна. Ты проникаешь в неё, но изобразить то, во что проник, не можешь. И рассказываешь недосказанность. Обещание вечности. Улыбку в лабиринтах Лувра. Такое обещание, из раза в раз, я вижу на лице Венца.
Из той беседы помню ещё кусок. Я сравнила то, что сейчас, с тем, что век назад, с преддверием революции. Стачки, забастовки, митинги, и – бабах, нет царя. Власть была слабая, Николай – живой человек, семейный. А у нас царь – продукт коллективного творчества. Большой брат. Мама улыбнулась, перебила: «Власть-то всё равно не ему принадлежит. И не тем, кто за ним. Власть принадлежит информации. Неважно, в чьих руках». Потом мы с ней переместились к ней в комнату и, пока ни уснули, смотрели сериал “Чёрное зеркало”. Была ли моя мать близка мне? Ближе неё не было. Мысль, что её не просто нет, но нет вообще, попросту нелепа. Сидит, живая, рядом со мной. Улыбку её, как сейчас вижу: лукавая, в ямочку. Треснет шарик, останется волна: всё, чем шарик был когда-либо. Всё, чем когда-либо была…
Я не мотаю на кулак сопли. У меня с горла глыба не снимается. Дневник, чей дневник? Лидин, не мой. Её там, не моя память. Лида ушла спать. Ей было неинтересно слушать о зеркале, интернете – зеркале феноменального мира (того, что индусы называют майей, иллюзией, шакти, богиней). Женщина, изучающая себя, полна несовершенств, если она не моя сестра. Сроду та никогда не была в тени. Особенно в моей. Знакомые на неё залипали, а подойти боялись: отошьёт. Да и Паша, бывший-ревнивец, как-то смущал. Паша, к слову, разок при ней затёр за легалайз: бытовые преступления, говорит, после декриминализации травушки снизятся на порядок, растамания в сто раз лучше, чем сбитая алкоголем крышка. Сидели мы не втроём, человек семь у меня было, подушки на полу разложили, как в особняке Шолто, покуривали особый кальян. Лида не согласилась и демонстративно ушла к себе в комнату. Я не догнала, с чем именно она была так не согласна, с мнением моего юриста или присутствием этого, конкретного, юриста в нашей квартире. Как раз в тот период, когда она пишет. Расстались-то культурно, но страсти какое-то время ещё играли. Потом она сошлась с женатым финансистом, щедрым на удовольствия, и отношения с Пашей очень быстро выровнялись до приятельских. Финансист снимал ей квартиру в центре, покупал, что хотелось, от нарядов до секс-игрушек. У неё до сих пор такая коллекция, что сам собой напрашивается вопрос, нахуя ей люди. Мама на тот момент кружилась с полковником полиции. Я, скрепя сердце, убеждала себя: наверное, он хороший любовник, наверное, исключения… подтверждают правило. Не выношу копов. У меня не один товарищ сел. Один – ещё в школе, поймали с пакетиком и увезли за колючую проволоку. А там есть правила. А заключённым не дают даже читать эти правила, чтобы творить, что хотят. Как, собственно, и здесь. Здесь тоже зона, только огромная, под эгидой демократии. Мама сказала: у него есть доступ к нужной мне информации. Мама сказала: связи, Боженька, ни нейронные, ни человеческие, лишними не бывают. Полковник ни разу не заходил в гости: я курю. В штатах это не было бы проблемой. Но мы не в штатах. Итак, семья разделилась на ту, что с ментом, ту, что с финансистом, и меня, с блэкджеком и шлюхами. Какое-то время Лиду всё устраивало. Потом она залетела. Поняв, что разводиться её покровитель не намерен, сделала аборт, медикаметозный, день страдала у нас дома (мы с мамой вокруг нее бегали, принеси-подай, как могли, поддерживали) на следующий – забрала из центра вещи, тихо, без сцен. Собирая вещи, плакала. С тех пор она крайне осторожна, не забывает о контрацепции. До меня, как до утки, через сутки доходит, что я об этом, с Венцем, не думала. Прерванный акт – не гарантия. Хотя бы хлоргексидином надо бы обработаться, но нет же, как с цепи сорвалась, неужели можно. Голова понимает, что за ужас я творю, вагина ноет: твори дальше. Мама бы… Опять. Смотрю в потолок. Нет, не моя память. Потолок – в лампочках. Моя память режет без ножа.